Я вспоминаю этот крик. Вспоминаю эти эмоции. Сознание уплывает куда-то в сторону, возвращая меня на несколько лет назад. Едва добираюсь до скамьи, прежде чем свернуться пополам в приступе агонии, прежде чем задохнуться во вспышке диких эмоций. Меня словно выворачивает наизнанку, разрывает на части, а в висках бушует густая кровь, словно пытаясь достучаться до меня. Тело начинает ныть, мышцы вдруг деревенеют. Тело вспоминает тот вечер, когда нас с Евой так же избили. Когда я кричал так же отчаянно, как этот ребёнок. Тело вспоминает тот вечер, когда мы с сестрой поплатились за свою гордыню сполна.
Я вижу незнакомое мне место, которое, как ни странно, знаю наизусть. Разум дорисовывает недостающие детали, лица, шум, но человека, который возник перед глазами, я помню до мельчайших подробностей:
— О, вам нынче везёт! Вы прямо любимчики удачи! — немолодой мужчина, от которого несло алкоголем и эгоизмом, тогда подсел за наш столик и положил руку на моё плечо. — Не поделитесь, а?
Я, откинувшись на спинку кресла, только смотрел на собственные руки и не отвечал, упрямо игнорируя слова старика. Мне было скучно, ужасно скучно.
— Тут слухи ходят, что в последние дни, точнее, в последние десять дней, отсюда слишком много деньжат ушло, — а мужчина усмехнулся, и я почувствовал, что что-то не так. Не зря он подсел именно к нам. Возможно, он догадался, что мы ещё совсем дети. Все наши оппоненты мгновенно потеряли всякий интерес, сбрасывая маски. На нас вышли. Чёртовы ищейки, чистильщики!..
— А ведь каждый раз разные люди их уносили. Ну, или одни и те же, просто под разными именами. Кстати, смотрю, у вас счет хороший?
— О чём вы? — мне едва удалось сохранить спокойствие, голос едва не сорвался.
— Вы знаете, о чём. Вы и ваша спутница, — вмиг голос собеседника стал вполне трезвым, в нём начали проступать стальные нотки, полные уже нескрываемой угрозы. Ева резко дёрнулась и, словно очнувшись, оглянулась, мгновенно обводя взглядом зал.
— О, даже не думайте. Здесь много моих людей. Советую вам не дёргаться лишний раз, а то у кого-нибудь из них рука дёрнется да курок спустит. Милочка, покажи-ка! И вы тоже, господа, — мужчина вежливо улыбнулся, и все наши оппоненты вместе с девушкой-крупье послушно открыли ему карты. — Какая удача! Вы снова выиграли, господа! Двадцать одно очко против двадцати и девятнадцати у других!
— Бежим, Ева! — у меня уже тряслись руки, сердце колотилось, как бешеное. Бежать, бежать! Я сжимал руку сестры до боли, пытаясь не сойти с ума от страха, бежал, задыхаясь, теряя голову.
Тогда нас впервые поймали. Загнали в ловушку, словно испуганных животных.
— Ах! — сестра не сдержала вскрика, когда ей выкрутили руки, а я на секунду увидел перед лицом чью-то ногу, и уже в следующее мгновение провалился в забытье после краткой вспышки боли. До ушей слабо, едва различимо доносились крики Евы, которая плакала от боли, звала меня... Что было дальше, я почти не помню. Нас избивали несколько часов, ломали пальцы, уродовали и издевались. Под конец они достали ножи.
Очнулся я уже в больнице.
— Ева! — едва сестра со стоном открыла глаза, я, забыв обо всём, бросился к ней. Помню, как больно мне было на неё смотреть. Вся в порезах, в синяках, а на животе длинный шов, который она стыдливо прикрывала руками. У неё было внутреннее кровотечение. Сестру вытаскивали с того света. Тогда она потеряла что-то очень важное, ценное. Но всё равно улыбалась, шепча мне только одно:
— Ты жив.
Я плакал как ребенок, умоляя её о прощении. Тогда я поклялся больше никогда не рисковать ею. Из-за моей ошибки сестра никогда не сможет иметь детей. Только лишь из-за моей самонадеянности.
Вспоминаю тот случай, вспоминаю, когда впервые допустил ошибку. Мы были игроками. Мы с Евой. Но с тех пор мы не брали в руки карты, и дорога в казино была стёрта из памяти. Двадцать одно. С тех пор мы ни разу даже не говорили об этой игре. Даже не думали, не позволяли себе. Я после этого начал воровать...
Возвращаюсь в реальность, и рука сама хватается за голову. Не могу привести мысли в порядок, побороть дрожь во всём теле, избавиться от отвратительного солёного привкуса, а сзади доносятся уже не крики, лишь тихий плач мальчика, склонившегося над обездвиженным телом девочки.