— Помогите! Кто-нибудь, помогите! — он зовёт кого-то отчаянно, и мне хочется, нестерпимо хочется уйти как можно дальше. Лишь бы не слышать, лишь бы не вспоминать. Но прошлое упрямо не хочет отпускать меня, и в голове возникает лишь одна мысль, от которой по спине бежит холод, от которого руки сводит судорога. Та девочка. Возможно, она тоже... Длинный шов на животе сестры, её глаза и фальшивые улыбки никак не могут выйти из головы. Пытаюсь перевести дыхание, хоть на секунду успокоиться и, поборов желание скорее покинуть это место, делаю шаг назад. Мне нужно знать. Мне просто необходимо знать, что с этой девочкой всё в порядке. Перевожу взгляд на мальчика, и сердце отчего-то на мгновение останавливается: я вижу, наконец, цвет его глаз. Они серые, совсем как у меня, это мои глаза.
— Её били по животу? — мне уже всё равно, правильно ли я поступаю. По-другому я просто не могу. А мальчик только качает головой, зажмурившись. Рука сама застывает на секунду над кожей, и из груди вырывается вздох облегчения. Живот девочки без единой ссадины.
— Хвала небесам, — на лице мальчика тысяча вопросов, и он не знает, он не может выбрать из них нужный. Открывает и закрывает рот, не издавая ни звука. Ему тяжело даже равновесие держать, но он упрям, он стоит, пошатываясь, но держится на ногах. Этот ребёнок не доберётся до больницы самостоятельно.
— Зачем вы?.. — ни капли злости в голосе, только непонимание, благодарность и уважение, когда я поднимаю худое, почти невесомое тело дело девочки, аккуратно перехватывая шею, чтобы не потревожить разбитую голову. А мальчишка тянет ко мне руки, хватаясь за край плаща, почти падает, но в последний момент ловит равновесие, оставаясь в вертикальном положении.
— Не задавай глупых вопросов. Где здесь лечебница?
Я должен спешить к сестре, должен искать ответы, но почему-то помогаю этим детям-бродягам. Мальчик смотрит напряжённо, с недоверием, а потом вздыхает, когда видит состояние девочки, и указывает рукой в сторону больницы.
— Спасибо вам.
Я знаю, он видел меня. Ему известно, что я был совсем рядом, когда все это происходило. И я не понимаю, почему сейчас в нём столько благодарности.
— Как вас зовут?
— Ерхо. А она — Айникки.
— Интересно. Поздно так свидания не устраивайте, даже если она твоя Айникки, хорошо? — я чувствую себя старше, непреодолимо старше, чем наивный Ерхо. Мне нужно отвлечься, немного погасить в себе огонь. Пожалуйста, терпи! Девочка на руках морщится, не приходя в себя, когда я с силой сжимаю кулаки. Короткая вспышка тёмных волос, на которых запеклась кровь, бледное лицо и большие глаза с длинными, но почему-то светлыми ресницами. Красивая девочка.
— Я обещал Айникки, что защищу её, — мальчик едва не плачет, и мне становится жаль этого ребёнка. Это отвратительное чувство, когда не можешь сдержать обещание, когда слаб настолько, что приходится принимать помощь от других. Не могу вспомнить, откуда мне это чувство знакомо, но понимаю, как оно сжигает изнутри этого мальчишку. Кладу руку Ерхо на плечо, чувствуя, как он чуть не плачет от бессилия. Почему-то мне хочется, ужасно хочется сказать ему что-то хорошее.
— Ты сильный. Ты очень сильный, просто так получилось. Ты защищал её до последнего. Не думаю, что Айникки обрадовалась бы, если бы увидела тебя на больничной койке после всего этого. Она поймет, я уверен.
— Откуда вам знать? — он смотрит в глаза, а я не могу ответить на его вопрос и лишь беспомощно улыбаюсь.
— Просто поверь мне.
Вот и лечебница — её видно издалека, её можно легко различить по стерильно-белым дверям. В груди накатывает неприятное чувство, застревая в горле, но я не могу вспомнить, не могу понять, из-за чего. Почему-то мне очень хочется развернуться и не видеть эти двери, мне сложно приближаться к ним. Я чувствую, что с этим местом у меня связаны важные, очень важные воспоминания, и от этого в груди начинает щемить.
— Дальше сами.
— Но у нас нет денег... — мальчик растерянно смотрит на двери лечебницы, и я быстро, почти незаметно кладу ему в ладонь несколько монет. Из ворованного кошелька.
— Господин!.. — его голос звучит уже далеко, но он не сдвигается с места, держа на руках свою спутницу, сжимая в израненной ладони три нита. Я не могу находиться здесь, не могу справиться с непонятно откуда взявшейся горечью. Почти бегу прочь от больницы, из последних сил подавляя панику. Я боюсь кого-то потерять среди этих стен. Кого? Еву?
А на горизонте догорают последние лучи солнца. Я так задержался...
— Реино! — сестра едва не роняет ночник, увидев меня. — Где ты пропадал? О небо!
Я не могу даже пошевелиться. Не могу сказать ни слова. Мысли в моей голове, эти воспоминания, всё ещё слишком яркие, живые, раздирают меня изнутри.
— Прости, — в бессилии падаю на колени, обнимая сестру, в беспамятстве целую её руки, покрытые едва заметными шрамами, умоляя о прощении. Вновь и вновь переживаю тот жуткий день, когда она очнулась калекой, вновь меня обуревает та горечь и отчаяние. Она ведь отговаривала меня тогда, но я её не послушал. Тогда мы могли всего этого избежать, стоило мне лишь прислушаться к её словам, стоило лишь немного усмирить своё упрямство.
— За что? Реино, о чём ты?! — она не понимает — не видит, а я не могу сказать.
— Прости меня... Это моя вина, я вспомнил, Ева. Я вспомнил.
— Брат, — она опускается на колени и берет моё лицо в руки, — всё в порядке, слышишь? Тебе не за что извиняться. Всё хорошо!
Я вижу её глаза, в которых ни капли фальши. Тогда она тоже говорила, что всё в порядке. Тогда я видел её улыбку — почти искреннюю, почти настоящую. А ночью слышал глухие всхлипы и молитвы, видел, как она сжалась в комочек, обнимая себя за плечи.
Зажимаю рот рукой, едва справляясь с криком, что застревает в горле, что остаётся несказанной причиной. Почему мне так больно? Почему я так ненавижу себя за это? Не смог. Единственный раз, когда я не смог защитить сестру, не смог выполнить своё предназначение. Всегда оберегать её, быть её защитой, её опорой. Это стало смыслом, это стало целью. И я согласился с этим, принял эту судьбу. Потому что Ева – самый дорогой для меня человек. Та, кто мне дороже жизни, та, кому я отдал своё сердце. Давно уже. Целый год я был так слеп!
— Эй, — Ева подходит ко мне близко-близко, встаёт на носочки. Её ночная рубашка застегнута наспех, несколько пуговиц пропущены. — Что с тобой случилось? — проводит рукой по лицу, прижимается щекой к щеке, мягко обвивая шею руками. Не дотягивается, и я осторожно, боясь потревожить старые раны, беру её на руки. Раньше она не казалась мне такой беззащитной.
Это слишком близко. Вздыхаю, приходя в себя, сажусь на кровать, и Ева забирается на мои колени, и ворот рубашки сползает на плечи, обнажая их.
Это слишком шатко. Не надо, Ева, я ведь не должен, не должен этого делать!.. Но воспоминания затмевают сознание, и разум уплывает куда-то в сторону. Целый год я был слепцом. Как же я мог об этом забыть?..
— Что бы ты ни вспомнил, это всё в прошлом, слышишь? Я здесь, я перед тобой. Со мной всё хорошо, — она говорит шёпотом, который отдается эхом в сознании, а её глаза кажутся мне бездонными, как ночное небо.
— Я не смог тебя защитить, — провожу сквозь ткань рубашки по животу, ощущая под подушечками пальцев тонкую полоску шрама, натыкаясь на другие. И, не понимая, не желая понимать, прикасаюсь к губам Евы. Я не смогу простить себя за ту ошибку. Уже тогда я ненавидел себя за этот промах. А Ева отвечает на поцелуй, охватывая ладонями моё лицо. Её глаза полны тумана, а руки слишком горячи.
— Прошу, Реино, не нужно себя ненавидеть! Ведь я не ненавижу тебя, я люблю тебя, слышишь?!
И тело само тянется к ней. Чувствую дыхание на своих губах и не могу больше сдерживаться. Ночник летит на пол, когда Ева падает на кровать, когда я сжимаю её ладони.
Точно. Я уже тогда любил её. Я всегда любил её.