Долгий взгляд, вздох, и она, вздохнув, отворачивается.
— Делай, что хочешь, Риан. Дело твоё, — она махнула рукой, а потом вышла из комнаты, а моя Ева, бросив на меня полный укора взгляд, убежала следом.
Это первое воспоминание, где две Евы рядом. Они были знакомы. И белая Ева называла меня «Рианом». Почему? А цыганка продолжает, смотря на следующую карту:
— Выбирать тебе скоро придётся, тяжелый это выбор будет. Судьба скоро даст тебе шанс вернуть что-то, но потеряешь ты что-то взамен. Больше не будет всё, как прежде, парень. Найдёшь ты кого-то, кто поможет тебе, если ты ему поможешь. С его помощью сможешь ты вновь воссоединиться с тем, кого ищешь. С удачей своей, судьбой своей... Торопись парень, иначе опоздаешь. Сердце разбитое в руках твоих почти погасло, сердце это верни, иначе погубишь ты его, — цыганка переворачивает последнюю карту, и я вижу на её лице ужас:
— Как?! Быть этого не может! — а на столе среди карт Таро лежит самый обыкновенный, на первый взгляд, джокер. Но он почему-то другого цвета. Белый джокер.
— Это и есть моя судьба? — беру карту в руки и вижу глаза девушки-альбиноса. Белый джокер с красными, кроваво-красными глазами, такими же, как у той, другой Евы. Да, это она. Ошибки быть не может, эта карта... — Расскажи мне больше, — мой голос дрожит, и в глазах цыганки загораются искорки, а на губах — улыбка.
— Позолоти ручку — расскажу. Что хочешь расскажу, только позолоти! Понравился ты мне, парень, так что расскажу всё, не обману!
Я смотрю в её угольно-чёрные глаза, и сомнения пропадают. Все циничные мысли, все убеждения о цыганах — всё стерто из памяти. И я верю этой девочке, безоговорочно верю, кладя в раскрытую ладонь пару монет. Я хочу ей верить, хочу узнать.
Цыганка вновь берёт мою руку, смотрит в глаза. И я проваливаюсь куда-то вниз под мягкий звон колокольчиков, под хрипловатый голос гадалки, которая поёт песни на неизвестном мне языке. И даже удушающие благовония больше не чувствуются. Только слабый след сладковатого аромата. А я падаю ниже и ниже, тянусь к свету, тянусь, хватая осколки своей памяти, вспоминая особенный для меня день.
Это был восемнадцатый день рождения белой Евы, конец июня. Двадцать первое. Я вёл её далеко в горы, на самую вершину скалы. Почти бежал, увлекая за собой, и она шла безропотно, не задавая вопросов. Она всегда следовала за мной. Всегда была рядом со мной. Эта странная девочка-альбинос, чьё имя отчего-то такое же, как у моей названной сестры. Нескладная, обладающая неведомой мне красотой аристократов, будучи почти некрасивой.
Девушка, которую я любил больше жизни.
А мы бежали всё дальше и дальше от узких улочек, всё выше забирались на скалы.
— Ты должна это увидеть! Смотри, это всё тебе! — Ева на мгновение замерла, после чего в глазах, пронзительно-алых, зажёгся восторг. В груди перехватило дыхание: перед нами простиралось бескрайнее море, волшебное и безмятежное, манящее за горизонт. Синева, исходившая от него, словно застыла в воздухе, становясь эфемерной дымкой, которой были покрыты горы и леса. И безумно хотелось податься вперёд, раскрыть руки и лететь навстречу этой дымке, утонуть в ней, ловить руками пойманные лучи солнца, ощущать чуть влажную прохладу и вдыхать полной грудью солёный воздух. А Ева сжала мою руку, не отводя взгляда, не дыша. Мы обнимали мир.
— О небо, у меня нет слов, чтобы описать всё это великолепие!
— У меня тоже. Но это всё — твоё, наше. Смотри, весь мир у наших ног! И вот. Это подарок. От нас с Яном, — и я протянул медальон, платиновую печать с россыпью рубинов, и Ева подняла на меня полные слёз глаза.
— Брат, ты самый лучший! — она бросилась мне на шею, и я, наконец, отпустил собственное сердце. Ева плакала, когда я застегивал замок цепочки, прижимала медальон к лицу, сотрясаясь от плача, а я держал её плечи, чувствуя себя невероятно счастливым.
Возвращение в реальность встречает меня тяжестью на душе и болью где-то глубоко в груди. Цыганка все ещё держит меня за руку, покорно ожидая, пока я приду в себя. И я уже не в бездне, я в маленьком подвале, освещённом лишь одним фонарём. И по лёгким вместо солёной свежести льются удушающие благовония. Сердце, на секунду всколыхнувшееся, задохнувшееся в чувствах прошлого, сейчас болит и кричит от холода. А на щеках горят застывшие слёзы. Я скучаю по ней, до безумия скучаю по той девушке-альбиносу, моей Еве, которая смотрела на меня на станции, едва дыша от боли. Это её сердце в моих руках. Это её разбитое сердце так ранит меня. Сердце Евангелины Харнетт. Сердце той, с кем мы бежали рука об руку за горизонт, вслед за мечтой отца найти Парадиз.
Я вспоминаю о той синеглазой девушке, что рядом со мной каждую секунду. Вспоминаю о моей Еве, которая всегда охраняет мой сон, не давая забыться в кошмарах. Маленькая Евангелина Крувелл.
Мысль пронзает сознание почти болезненной вспышкой, собирая в единую, совершенно нелогичную и нерациональную картину все детали, все осколки. Харнетт и Крувелл. Две Евы, которых я называю своими сёстрами, две девушки, которых я люблю. Но Ева одна. У меня одна названная сестра. Одна любовь и надежда.
Я всё ещё не понимаю, кто из них настоящая?