Я прикладываюсь ухом к земле, в надежде, что вселенная нашепчет мне правду, подскажет выход. Ничто не волнует меня так яростно, как факт, что племя не искало злодея, который убил невинную женщину.
Не удивительно, что бабушка бежала отсюда. Обреченно жить в одном пространстве с убийцей— безумие!
Меня всю трясёт от ядовитой злости и негодования.
Вдруг мое внимание привлекает Горшочек с едой и крохотный кувшин, точнее их отсутствие.
— Точо, — одними губами произношу я.
Ощущение тошноты подкрадывается к горлу. Представляю его цепкий взгляд, гуляющий по моему лицу. Спала я долго — последние искры на фитиле грустно трещат, продлевая своё жалкое существование из последних сил.
Я вымученно улыбаюсь.
— Как мы с тобой похожи, — обращаюсь к свече, что прозрачным облаком разлилась вокруг фитиля, — я так же стремительно угасаю.
Вскоре в вигваме становится на порядок холоднее, признак глубокой ночи. Середина осени, как никак!
Мерзкий холод пронизывает до костей. По-детски Обхватываю себя руками, успокаивающе баюкаю и растираю плечи.
Вдруг за дверью слышится шум, кто то копошится, пробираясь внутрь. Я будто крапивой огретая подскакиваю. С трудом Балансирую, голова все еще предательски кружится. Склизкая тревога прыгает в желудке, как на матраце.
Один резкий оглушающий удар о вигвам, от чего он весь затрещал рискуя развалиться.
Тело моментально покрывается игольчатыми мурашками. Я подбегаю к двери пытаясь открыть ее, но мне это явно не под силу.
Громкий толчок, другой. Кто то из вне хочет обрушить крышу вигвама мне на голову?
Рванные громкие выдохи.
Снова удар.
Потом ещё один.
Наверное, на Точо напала какая-нибудь лесная тварь!
Может быть медведь?
Тогда ему не спастись… и мне, собственно, тоже.
Я в очередной раз налегаю на дверь всем своим маленьким весом и давлю, что есть мочи, совсем не отдавая отчёт, что будет со мной если за дверью действительно медведь.
Но благо усилия мои тщетны, полог будто глыбой льда подперт снаружи.
От накатывающей паники становится нечем дышать. Стены медленно идут на меня, грозятся раздавить и я мечусь из стороны в сторону в поисках выхода, словно джин в лампе.
Сама не замечая, как шум на улице стихает тарабаню, что есть мочи о стены:
— Помогите!!!!!!
Пару минут спятя обнаруживаю, что удары наружи прекратились и единственная, кто наводит суету— это я.
Подбегаю к тяжелому пологу и шепчу:
— Точо.
Ответа не последовало.
— Точо, ты жив? — спрашиваю ещё громче, будто сама днём ранее не желала ему смерти.
Тишина хватает за горло.
Я, как полоумная пячусь назад, отступая все дальше и дальше от двери. Беспомощно вжимаюсь в угол вигвама. Поджимаю колени и опираюсь на них подбородком.
Взгляд впивается в дверь, а рука на груди крепко сжимает медальон.
Он поможет.
Он защитит.
Я замираю в долгом ожидании. А потом громкий стук о дверь разрывается звенящим писком в ушах.
«Ninimushta» шепчет мне голос в голове.
— Ninimushta? — переспрашиваю окончательно сбитая с толку.
Но духи и индейцы не повторяют дважды, поэтому ответа я не дождусь сама знаю.
Услышанное поражает заточенный стрелой в самое сердце, окутывает легким коконом, будто тёплой вязанной шалью. Непонятный дурман от бабушкиного послания накатывает. Я расслабляю сжатые в комок мышцы, больше не в силах сопротивляться. По венам растекается спокойствие, будто настой Юны ввели внутривенно.
Решено!
Даже если это мой конец, он не будет не страшнее, чем смерть от лап разъярённой толпы индейцев. Они же кровью моей смыть проклятие хотят. Сколько интересно литров им нужно?
«Все до последней капли»— тут же получаю ответ и дверь одним мощным ударом отлетает.
В шатёр врывается мужчина, заполняет проем своей огромной фигурой. На нем пугающая, странно разрисованная маска до подбородка. Словно и не маска это, а кипятком ошпаренное бурое лицо духов преисподние.
Я уже видела такую на индейцах, что сторожат вход в резервацию.
Одежда его промокла до нитки и измазана грязью, руки в крови, а грудь тяжело вздымается, будто он сутками взбирался на гору Робсон.
Сразу приметив меня в полумраке, он словно тигр, мягкой походкой ступая по земле пересекает вигвам и оказывается подле меня— могучей скалой возвышаясь и преграждая путь к отступлению.
Глаза его глубокие, темно-карие с интересом осматривают, вжатую в угол фигуру с макушки до пят.
Никогда не думала, что смерть моя будет столь изощренной, не классической, как положенно обычным людям. А именно изощренной, с эдаким языческим флером. Голова идёт кругом, все кажется вымыслом, очередным пугающим видением.