Виталий моргнул и улыбнулся:
– Вообще-то интересное. Вы уверены, что он захочет вспоминать «преданья старины глубокой»?
– Захочет, – заверил его Симаков. – Впрочем, что тебе мешает поехать и проверить? Наш городишко тебе осточертел – это видно по всему. Ну, давай, иди домой да собирайся в дорогу.
Молодой журналист сверкнул черными глазами:
– Если мне удастся его раскрутить, интервью получится интересное.
– И продажи газеты вырастут, – поддакнул начальник и вздохнул. – Ой, Виталя, Виталя, если бы ты знал, какая это головная боль! Если бы не моя Анечка, «Вести» приказали бы долго жить. Мэр давно не хочет выделять деньги на убыточный, как он выразился, проект. Конечно, он не помнит то время, когда эту газету выписывали все жители нашего городка. И, конечно, он не понимает, что сейчас для многих подписка – дорогое удовольствие. Спасибо хоть покупают – это позволяет держаться на плаву. – Он подошел к Виталию и сжал его широкое плечо. – Эх, мальчик, какую я рекламу забацаю! Снова у Аньки клянчить придется – ну да ничего. Весь тираж за день раскупят – увидишь.
– Так я пойду? – поинтересовался Виталий, поднимаясь. – Сами сказали – собираться надо.
– Иди, иди. – Симаков его уже не замечал. Если главный редактор начинал о чем-то мечтать, он забывал обо всем на свете. Рубанов понимал – сейчас Борис Юрьевич мысленно купается в лучах славы, и от этого его может оторвать только звонок жены.
Глава 4
Очень скоро Евдокия убедилась, что все ее предчувствия и опасения не напрасны. С рождением нежеланной дочери Марк отдалился от семьи, постелил себе в сенях, рано уходил и поздно возвращался, почти не общаясь с женой, безуспешно пытавшейся лаской и терпением пробудить в нем отцовские чувства. Однако их не было. А через полгода муж просто не вернулся с колхозной работы. Больше Евдокия никогда его не видела. Какое-то шестое чувство подсказывало, что ее муж никогда не возвратится в родной дом, и она, постаравшись отогнать от себя все страхи (а им было откуда взяться, шутка ли – шестеро детей оставались на ней, младшая – совсем кроха), принялась за самую тяжелую работу в колхозе. Трое старших сыновей помогали ей, как могли. Наверное, во многом благодаря им она выходила болезненную девочку, которая встала на ножки только в два года и долгое время ходила, качаясь, как былинка от ветра. Мать старалась припрятать для нее все самое вкусное, спала с ней холодными зимними ночами, согревая своим тощим телом, и Танечка, как называла ее Евдокия, слабенькая, маленькая, но очень упорная, делала успехи. Но в семь лет мать не пустила ее в школу.
– Зимой итить трудно по сугробам, – пояснила она Марии. – Хворать будет. Боюсь я за нее.
Татьяна отправилась учиться только в восемь. Молодая белокурая учительница Анна Ивановна с удивлением посмотрела на худую малышку.
– Годков-то ей сколько? – поинтересовалась она у матери. – Не рановато в школу?
– Девятый пошел… – отозвалась та.
– Девятый? – Анна Ивановна удивленно вскинула тонкие брови. – А кажется, не больше пяти. Я думала, мамаша, вы ее раньше срока привели.
Евдокия покачала головой:
– Нет. И так год пропустили.
– Ну хорошо. – Учительница взяла маленькую ладошку, сразу растворившуюся в ее широкой руке. – Пойдем. Как тебя зовут?
Таня молчала. Ее большие серые глаза смотрели в пол.
– Татьяна она, – подсказала мать.
– Танечка. – Анна Ивановна будто знала, как зовут девочку в родном доме. – Пойдем со мной, Танечка.
Ребенок доверчиво зашагал рядом, стараясь не отстать от учительницы. Она привела девочку в небольшую классную комнату с десятью партами и усадила за первую. Вскоре стали собираться другие первоклассники. Все они были знакомы девочке, и наблюдательный глаз Тани отмечал каждого: вот это Петька, сын хромого дяди Егора, это Даша, дочь рыжеволосой веснушчатой тетки Павлины… А это Сашка, их неугомонный сосед, маленький ростом, чуть выше ее, но страшный драчун и непоседа. Анна Ивановна почему-то попросила его сесть рядом с Таней. Он не возражал. Когда прозвенел звонок, отрывисто, будто утренние крики петуха, Анна Ивановна проверила, как лежат на партах тетради и ручки, и, улыбнувшись, сказала: