– Политика теперь не для меня, я буду заниматься гуманитарными проектами, – напомнил Хиросимский.
– Да-да, я помню. Гуманитарные проекты. Я тоже ими буду скоро заниматься.
– А вы уверены, что выйдете отсюда скоро? Ведь ваш срок заканчивается только через три года?
– Через три года я рассчитываю полностью легализоваться и сидеть в Кремле. Это единственное место, где я хочу сидеть…
Утром в блок Михаила Хиросимского пришел заспанный прапор-конвойный с глубокими оспинами на физиономии. Соседи по койке никак не отреагировали на визит надзирателя, так как, в отличие от Соболя, были безразличны к судьбе опального олигарха.
– Хиросимский, с вещами на выход, – глотая фразы вместо рассола, пробубнил прапор.
Пахана тоже разбудили. По его просьбе. И разрешили проводить олигарха до ворот. У калитки их деликатно оставили наедине.
– Еще раз спасибо, Дмитрий Вячеславович. Кто бы мог подумать, что я буду столько лет шить рукавицы, что какой-то необразованный выродок сможет безнаказанно ударить меня в лицо, а потом обвинить в домогательствах, что я как малое дитя обрадуюсь плитке шоколада и сим-карте с положительным балансом и меня будут бросать в карцер только за то, что я не заложил руки за спину. Там, на воле, мне принадлежало полмира. За это меня окунули в грязь.
– Считай эту грязь лечебной, она делает сильнее. Во всяком случае, меня. Владеть половиной мира небезопасно. Мне нужен весь мир, весь этот гребаный мир! Прощай…
– До свидания…
– Свиданка тебе не светит, – поправил авторитет, но, прочитав недоумение, добавил: – Ты ведь теперь вольная птица! Полетишь на все четыре стороны…
Хиросимский вышел за ворота. Там ждала машина – черный представительский «Мерседес», но он искал глазами вертолет.
Неужели его выпустили? Он все еще не верил. Его не заразили СПИДом, не отравили полонием, не пришили заточкой. Значит, его план сработал! Или нефть настолько подешевела, что власть пошла на уступки, на требования Запада? Кто бы мог подумать, что он, тот, кто был раньше так заинтересован в высокой цене барреля, нынче будет как дитя радоваться его обесцениванию. Да что там обесценению. Радоваться любой неудаче, любому просчету России. А нефть… Ничего странного. Малая цена нефти ослабляет власть. Власть в Росиии держится за счет сырья. До последнего времени ей везло.
Он на свободе. Он разбит, но не сломлен. Он жив. А значит, он вышел за реваншем. Он никому не должен. Все должны ему. Все до единого. И те, кто упрятал его сюда. И те, с молчаливого согласия которых он здесь находился. Этот дикий народ, большая часть которого его ненавидит. За то, что он успешнее, богаче, умнее. Все это время никто не вспомнил, что у него трое детей, его близнецы и дочка, что у него престарелые родители, мама и папа, жена, которая бросила комфортную Москву и переселилась в читинский острог. Сорвалась из столицы, словно неистовая декабристка, в забытый богом город на урановых копях. Николай I сослал восставших декабристов сюда же, в эти унылые, неосвоенные земли. Это было символично и лишний раз доказывало, что он политический ссыльный, узник совести. Странно, но даже стоящая на довольстве Штатов «Международная амнистия» не признала его таковым.
Зато это признал православный батюшка, отец Сергий, оказавшийся бывшим скинхедом, отбывавшим срок в конце 70-х за национализм. Какова была мотивация его кардинального перерождения – неизвестно, но добрый человек не пожелал освятить администрацию зоны, за что его лишили сана. Это сыграло на руку, и об этом раструбили западные СМИ. Надо не забыть о батюшке… Как-то грустно отец Сергий глядел на последней встрече, старался распознать сквозь очки настроение по его слезящимся глазам. А в другой раз настоятеля уже не пустили. Что же он сказал тогда… Ах да… Он сказал: «Многое вам предстоит претерпеть еще. Многое… Но недолго осталось. Скоро вы будете свободным. Совсем свободным. От всего свободным…» Что он имел в виду? Жутковато как-то стало тогда. И теперь, когда он вспомнил слова предостережения настоятеля краснокаменского прихода. Ох уж эти попы и раввины. Пророчествуют, а на уме небось одни деньги.
Хиросимский мало верил в человеческую бескорыстность. Хотя и научился радоваться малейшему проявлению сострадания, к которому становишься особенно чуток, когда тебе по-настоящему плохо. Он все же чувствовал его в отдельных репликах, в письмах, во взглядах. Но трудно было в них верить ему – нигилисту, особенно под натиском психологической атаки следователей, главным аргументом которых был беспощадный тезис: «Народ тебя ненавидит». Этому он почему-то верил безоговорочно, хоть утверждали это его враги. Просто еврею не надо доказывать, что его ненавидят. Он потому и защищается всю жизнь – богатеет, приобретает связи, строит козни, потому что уверен в окружающей его ненависти и злости. Он просто пытается обезопасить себя. Даже если это еврей наполовину. Как он. Так у всех. И у чеченцев чувство свободы гипертрофировано. Они столько претерпели, что единственным способом защиты от власти считают ее завоевание.