Не так уж много значительных событий тревожило Лоренцо в остальной части его жизни. После смерти Сикста IV, его смертельного врага, новый папа, Иннокентий VIII, поспешил объявить себя другом семейства Медичи, женив своего собственного сына, Франческетто Чибо, на Маддалене, дочери Лоренцо, и дав ему множество обещаний, которые, по своему обыкновению, так и не сдержал. Так что Лоренцо смог целиком и полностью отдаться своей склонности к наукам и искусствам и собрать вокруг себя таких людей, как Полициано, Пико делла Мирандола, Марулло, Пульчи, Ландино, Скала, Фичино, Андреа Мантенья, Перуджино, Леонардо да Винчи, Сангалло, Браманте, Гирландайо и молодой Микеланджело. Добавим к этому, что за двадцать лет правления Лоренцо во Флоренции на глазах у него появились на свет Джорджоне, Гуфалоро, фра Бартоломео, Рафаэль, Себастьяно дель Пьомбо, Андреа дель Сарто, Приматиччо и Джулио Романо, эти светочи одновременно века уходящего и века грядущего, составившие их славу.
Пребывая в окружении ученых, поэтов и художников, Лоренцо, удалившийся на виллу Кареджи, ощутил приближение смерти, несмотря на неслыханные лечебные приемы Пьетро Леони да Сполето, своего врача, который, сообразовывая лекарства не с состоянием организма больного, а с его богатством, заставлял его глотать растворенный жемчуг и измельченные в порошок драгоценные камни; и потому, в тот час, когда ему предстояло покинуть сей мир, он осознал, что настало время подумать о мире ином, и, желая, чтобы ему сгладили дорогу на Небеса, велел позвать доминиканца Джироламо Савонаролу.
Выбор был странным: посреди всеобщей испорченности и продажности духовенства Джироламо Савонарола оставался незапятнанным и суровым, посреди всеобщего закабаления отечества Джироламо Савонарола не выпускал из памяти свободу.
Лоренцо возлежал на смертном одре, когда, сходный с одним из тех мраморных изваяний, что стучатся в двери сладострастников в разгар их пиршеств и оргий, Джироламо Савонарола медленно подошел к его изголовью. Лоренцо находился уже при смерти, и тем не менее, изнуренный своими вечными блеяниями и собственной исступленностью, монах был бледнее, чем он. Дело в том, что Савонарола был провидцем: он предсказал вторжение французов в Италию и ему предстояло предсказать Карлу VIII, что тот будет вынужден мечом прокладывать себе обратный путь через горы; наконец, подобно тому человеку, который, обходя стены святого города, на протяжении восьми дней восклицал: «Горе Иерусалиму!», а на девятый день воскликнул: «Горе и мне самому!», Савонарола предсказал свою собственную смерть и уже не раз пробуждался, заранее ослепленный пламенем своего будущего костра.
В обмен на отпущение грехов монах потребовал у Лоренцо всего лишь одно — вернуть свободу Флоренции. Лоренцо отказался, и монах удалился, неся на лице выражение горя.
Войдя минуту спустя в спальню умирающего, его застали испустившим дух и сжимающим в руках великолепное распятие, которое он успел сорвать со стены и к подножию которого припал губами, как если бы взывал к Господу, пытаясь обжаловать приговор его непреклонного служителя.
Так умер, оставив в наследство Флоренции тридцативосьмилетнюю борьбу против своего семейства, тот, кого современники называли великолепным Лоренцо и кого потомству предстояло назвать Лоренцо Великолепным.
И, как если бы его смерть должна была повлечь за собой великое множество бедствий, Небу было угодно явить пугающие знамения: молния ударила в купол церкви Санта Репарата, епархиального собора Флоренции, и Родриго Борджа был избран папой.
Наследовал отцу Пьеро, однако наследник этот был весьма слаб для патрональной власти, которую с риском для спасения собственной души завещал ему Лоренцо. Родившийся в 1471 году и, следственно, едва достигший двадцати одного года, Пьеро был красивым молодым человеком, который, утрируя все достоинства своего отца, выказывал слабость вместо доброты, вежливость вместо ласковости, расточительность вместо щедрости.
В том положении, в каком пребывала тогда Европа, для продвижения вперед требовалась либо мудрая политика Козимо, Отца отечества, либо могучая воля Козимо I. Однако Пьеро не было присуще ни то, ни другое, и потому он губил себя, а губя себя, едва не погубил Италию.