Едва они оказались обладателями несметного богатства, которое оставил им отец, у них появилась возможность проявить свою щедрость: весной 1471 года разнеслась весть, что Галеаццо Сфорца, герцог Милана, готовится во исполнение обета совершить вместе со своей супругой Боной Савойской поездку во Флоренцию.
И в самом деле, вскоре стало известно, что он отправился в путь, причем с невиданной прежде помпезностью: двенадцать карет, покрытых золотой парчой, на своих спинах везли через Апеннины мулы, ибо в этих горах еще не было проложено ни одной дороги, по которой можно было бы проехать в экипаже; впереди них, покрытые парчовыми попонами, двигались пятьдесят иноходцев, предназначенных для герцогини и ее придворных дам, и пятьдесят скакунов, предназначенных для герцога и его гвардии, а позади — сто конных латников, пятьсот пехотинцев и пятьдесят стремянных, разодетых в серебряную парчу и шелк, пятьсот псарей, державших на сворах пятьсот пар охотничьих собак, и двадцать пять сокольников, несших на руке по ловчему соколу, худшего из которых, как говаривал герцог, он не отдал бы и за двести золотых флоринов. Короче, около восьми миллионов нашими нынешними деньгами было издержано на то, чтобы выставить напоказ могущество человека, которому пятью годами позднее предстояло самым жалким образом пасть от рук убийц в миланской церкви Сайт Амброджо.
Республика не пожелала отставать от герцога, своего союзника, в размахе, и было решено, что все расходы на стол и кров для всей его свиты будут оплачены за государственный счет. Лоренцо потребовал предоставить ему право принимать у себя Галеаццо, и тот поселился в Палаццо Рикарди.
Но там крикливое роскошество, присущее миланскому герцогу, померкло перед лицом великолепия, окружающего флорентийского горожанина. У Лоренцо не было, как у его именитого гостя, одежд, украшенных золотом и бриллиантами, но залы его дворца таили в себе великое множество чудес античного искусства и первых опытов искусства нового времени; у него не было, как у Галеаццо, целой толпы придворных и слуг, но его окружала плеяда прославленных людей, ученых и художников, какой не мог иметь в ту эпоху ни один король. Это были такие знаменитости, как Полициано, Эрмолао, Халкондил, Ласкарис, Андреа Мантенья, Перуджино, Браманте и Леонардо да Винчи. Герцог Милана был поражен при виде подобных богатств и осознал, что можно превзойти его в величии.
И потому его пребывание во Флоренции длилось недолго, но, как ни мало времени он оставался в городе, который прежде всегда превозносили за купеческую бережливость, этого оказалось достаточно для того, чтобы ослепить гостей зрелищем его великолепия, его праздности и его изысканности.
Лоренцо ощущал, что Флоренция трепещет от вожделения; он понимал, что она готова продаться, словно куртизанка, и будет принадлежать ему, если у него достанет богатств купить ее.
И потому начиная с этого времени он стал проявлять еще большую щедрость: каждый день знаменовался каким-нибудь новым празднеством, имевшим целью занять народ и подменить ту деятельную жизнь, какую ему было привычно вести, новой, исполненной неги и удовольствий. Правда, по мере того как флорентийцы, утомившись от дел, передавали во власть того, кто их развлекал, бразды правления Республикой, сама она делалась все более и более непричастной к общей политике Италии. И потому все здесь впадало в повсеместное и непривычное оцепенение. Во Флоренции, городе шумных пререканий и народных бунтов, не раздавалось более ни криков, ни угроз и слышались лишь восхваления и слова одобрения. Лоренцо дает ей празднества, Лоренцо читает ей стихи, Лоренцо устраивает представления в ее церквах: что еще нужно Флоренции? И зачем ей утомлять себя трудовыми буднями, коль скоро Медичи бодрствуют и работают ради нее?
Однако оставалось еще в городе несколько человек, которые — скорее, надо сказать, во имя личной выгоды, нежели из стремления к общественному благу, — внимательно следили за непрерывным расширением владычества Лоренцо и его брата, поджидая подходящего момента, чтобы насильно вернуть свободу этому уставшему от нее народу. Речь идет о семье Пацци.
Бросим взгляд в прошлое и поясним нашим читателям причину этой ненависти, дабы они сами могли ясно распознать меру эгоизма и меру благородства в том заговоре, о каком мы намереваемся сейчас рассказать.
В 1291 году, устав от бесконечных распрей знати, от ее неизменного отказа подчиняться демократическим судебным учреждениям и от ежедневных насилий, мешавших отправлению народной власти, флорентийский народ издал указ под названием «Ordinamenti della Giustizia»,[2] навечно исключавший из состава приората тридцать семь наиболее знатных и влиятельных семейств Флоренции и при этом навсегда запрещавший им восстановить свои права гражданства, записавшись в какой-либо ремесленный цех или даже в действительности занимаясь каким-либо ремеслом; мало того, Синьории было разрешено добавлять к этому списку новые имена каждый раз, когда, как говорилось в указе, она могла усмотреть, что какое-либо очередное семейство, идя по стопам знати, заслуживает быть наказанной, подобно ей. Членов этих тридцати семи объявленных вне закона семейств стали называть магнатами: наименование, прежде почетное, сделалось с тех пор позорящим.