Теоретически, таким образом, размытость гомосексуального сценария (по сравнению с гетеросексуальным) могла бы свести несовпадение взаимных экспектаций к минимуму. На деле, однако, всё обстоит сложнее.
Сошлюсь на рассказ писателя Евгения Харитонова. Молодой человек давно и безнадёжно любит известного актёра. И вот, наконец, судьба свела их вместе, обещая счастье обоим. Чтобы передать малейшие нюансы переживаний любовников, автор прибег к особой лексике, орфографии и синтаксису. Цитируя рассказ, я, разумеется, не стал их менять, лишь опустив слово, не уместное в этой книге:
“Наконец кумиру самому надоело вести себя то так, то так. Он сам разделся и лёг вместе, молодой человек выдернул свет над кроватью, чтобы кумир не нашёл в нём при свете изъянов. Кумир сам его обнял и прижал к себе. Молодой человек ему рубашечку расстегнул, все пуговицы донизу, а кумир помог расстегнуть себе рукава. Молодой человек прижался к нему как мог задрожал на груди, кумир сказал какой нервный, сердце у тебя бьётся как воробей. Молодой человек сам снял с него шерстяные плавки и расцеловал его всего, кумир сказал ну ладно спать спать спать и отделил от себя рукой. А молодой человек так долго невозможно кумира любил, что у него самого даже …на него не шевельнулся как на девушку, и чем он сильнее на это обращал внимание, тем больше …был как мёртвый. А это было бы в самую точку крепко и просто с кумиром, как солдат с девкой, в предстательную железу, хотя тот и хорохорился при свете наоборот, и наоборот молодому человеку следовало вести себя, как тому хотелось. Под утро он как можно раньше оделся умылся просмотрел альбом с фотографиями и пожеланиями, спустился в магазин купил кумиру молока поцеловал на прощание и пшёл вон”.
Итак, оба ведут себя “наоборот”. Дело не в том, что сошлись два “пассивных гомосексуала”, каждый из которых надеялся на активную роль другого. Думаю, каждый из них справился бы с ней, нужно было лишь захотеть этого по-настоящему. Но желания обоих парализованы невротическими страхами и предубеждениями. Оба отягощены интернализованной гомофобией и потому их свидание обречено на неудачу.
Подобным поворотом изломы однополых взаимоотношений не исчерпываются. Интернализованная гомофобия порождает массу парадоксов. Даже если оба любовника способны как нельзя лучше реализовать свои желания, это вовсе не гарантирует их от неосознанного осуждения гомосексуальной природы друг друга, обрекающего обоих на взаимное отчуждение. Иллюстрацией подобных психологических кульбитов служат любовные переживания Димы Лычёва.
“Голубая” гомофобия
Напомним, что в основе половой неуёмности автора “(Интро)миссии” лежат хорошо известные невротические механизмы. Это, во-первых, тревога и чувство враждебности, исходящей из окружающего мира. Они толкают на поиски возможных защитников: “Вадим меня уест. Надо поговорить со Стасом. Я его уже хочу. Заодно и защитой заручусь. Отдамся непременно. Как только, так сразу” . Во-вторых, неверие в себя принуждает невротика искать доказательств собственной значимости извне. Каждое новое удачное совращение служит Диме подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми.
Временами Дима заявляет, что влюблён в кого-то из парней, в Костю, например, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты полового члена Кости). Чуть позже он и вовсе возводится в ранг Бога: “Мой бог купается в реке. Я уже люблю его” . И вдруг наступает совершенно неожиданное и необъяснимое охлаждение: “И я его не люблю”.
Где вызваны эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой “педовок”, оказался “своим” , способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли гею ждать от судьбы более щедрого подарка?
Между тем, Дима отреагировал на преображение Кости невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Половое возбуждение Кости, вызванное разговором об их сексе втроём с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию “изголодавшегося” гетеросексуала. Совершенную самоотдачу Кости в его первой в жизни половой близости с мужчиной (немыслимую для “натурала”), он объясняет лишь исключительным талантом юноши. Это верно, Костя талантлив и к тому же наделён сильной половой конституцией. Но главное другое: он наконец-то реализовал свои давние мечты.
Лычёва же охлаждает его собственная активная роль в половой близости с любовником. Признания совращённого юноши в любви он воспринимает критически: “Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет”. Лукавит Дима. Он давно смекнул, что она не отдалась Косте только потому, что тот и не просил её об этом. Секс с аптекаршей не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением измываясь над любовником, он уличает его в гомосексуальности. “Мучается!” – злорадно замечает он, выбалтывая при этом своё полное понимание происходящего. Сам-то он уже давно во всём разобрался. Ведь Алексей (солдат, которого застали с Димой в душевой) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт даже в пассивной роли (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы разоблачения Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальной природе. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он поначалу так удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.
Впрочем, скоро автор армейских мемуаров замечает, что Костя не только смирился с тем, “чтоон педик, но и начинает этим гордится”. И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, Дима снова сулит любовнику гетеросексуальную судьбу: “Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!”
Так же раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в их любовной связи. Он донельзя гордится Костиной половой неутомимостью (безмерно преувеличивая её в силу собственной истерической природы). Чтобы подчеркнуть сказочную сексуальность своих партнёров, превосходящую даже его незаурядную выносливость, Дима изобрёл удачный термин “эффект клизмы”. Готов подарить автору “(Интро)миссии” ещё один символ сексуального могущества, “открытый” одной моей пациенткой. Она обличала своего мужа в том, что тот гомосексуал. Я сомневался в этом.
– Понимаете, он пришёл домой от своего друга с совершенно жёлтым лицом!
– Ну и что?
– Неужели не ясно? Они же до печёнок друг друга достают!!!
Буду рад прочитать в следующей книге Дмитрия Лычёва, что его “лавер” вызвал у него не только “эффект клизмы”, но и “печёночный эффект” . Такое преувеличение несёт определённую смысловую нагрузку: если Костя способен совершать в постели геркулесовы подвиги, то, следовательно, он, Дима, того стоит. “Если уж такого супермена мне довелось заарканить, значит, я и сам парень не промах!” Повторюсь: в основе подобного мышления лежит комплекс неполноценности, заставляющий искать доказательств собственной значимости не в себе, а в достоинствах любовников.
И тут же, в обход всяческой логики, позабыв всё сказанное прежде, Дима напрочь перечёркивает столь ценную для него мужественность Константина: “Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией”.