— Мы быстро, — пытался успокоить пациентку Рус и позавидовал Валенсу: тот, как никто, умел утешать и успокаивать больных.
— Мой друг известен тем, что делает всё очень быстро, — добавил Валенс. — Кого угодно спроси, любая девушка подтвердит. — Он покосился на Руса. — Как её звать-то?
— Не знаю.
— Послушай, Рус, только ты можешь заниматься двумя женщинами сразу и не знать их имён.
— В следующий раз, — огрызнулся Рус, — непременно предупрежу, что мой друг любит, когда его представляют пациентке. — С этими словами он выдернул щипцами застрявшую в ране нить от повязки. Девушка застонала.
— А ну, тихо! — прикрикнул на неё санитар.
Рус от души надеялся, что незнакомка не окажется плаксой.
Плаксы — они ещё хуже, чем крикуньи. Громкие крики сердили его, заставляли работать быстрее. Но стоило Русу заслышать тихий плач, как всё начинало валиться у него из рук.
Впрочем, эта девушка не плакала. Лишь ещё крепче впилась зубами в кожаный ремешок, который дал ей санитар, и не издавала ни звука.
Тут вдруг в дверь постучали.
— Чего надо? — рявкнул Рус.
В дверях возник молоденький солдатик. Сглотнул слюну и заявил:
— Срочное послание для Гая Петрия Руса.
— Это я.
— Там у восточных ворот вас дожидается человек, господин. Говорит, вы обещали заплатить ему сто пять сестерциев. Сегодня, прямо с утра.
— Мы договорились о сотне, — не поднимая глаз, ответил Рус. — К тому же я сейчас занят.
Юнец не ответил. Словно заворожённый, не сводил глаз с операционного стола.
— Скажи ему, я позже приду.
Юнец снова сглотнул слюну.
— Он велел передать, что за каждый день будет набегать процент. И ещё обещал включить стоимость оформления документов, господин.
Рус кивком показал на окровавленную руку девушки.
— Если не уберёшься отсюда сию же секунду, сделаю с тобой то же самое.
Юноша испарился.
Рус прицелился, бросил щипцы в ведро, но промахнулся и заметил:
— Думаю, теперь всё чисто.
Валенс положил руку девушке на лоб.
— Нам так понравилась твоя ручка, красавица. Вот и собираемся починить её. Чтобы была как новенькая.
Санитар низко склонился над пациенткой, почти касался её теперь лицом.
— А теперь дыши глубже! — скомандовал он. — Готова? Вот так. Вдох, выдох... Вдох, выдох...
На всём пути к воротам Рус репетировал речь, которую произнесёт перед ненасытным торговцем. Однако, подойдя к ним, увидел, что лишь понапрасну тратил время. Вместо торговца шерстью охрана подтолкнула к нему пожилого беззубого раба. Тот объяснил: если вернётся к хозяину без нужной гуммы, тот устроит ему такое — жить не захочется.
Рус, у которого не было ни времени, ни желания спорить с ним о цене, заплатил. И ещё передал на словах, чтобы Клавдий Инносенс больше не смел показываться в Деве, в противном случае его тут же арестуют. Впрочем, он сомневался, что раб осмелится передать это хозяину.
Чиновник из благотворительного фонда Эскулапа дал ему расписку в обмен на пять сестерциев, которые он позаимствовал у Валенса. Тот, в свою очередь, занял эти деньги у кого-то ещё, а этот кто-то ещё, вполне возможно, взял пять сестерциев из фонда Эскулапа.
Затем Рус отправился поблагодарить божество лично и, стоя перед статуей, показал ему обе расписки, заткнутые за пояс.
В одной выражалась благодарность Гаю Петрию Русу за пожертвование в фонд Эскулапа пяти сестерциев. В другой подтверждалось, что теперь именно он, Гай Петрий Рус, является законным владельцем раненой больной девушки с глазами неописуемого цвета и именем, которое, казалось, сплошь состояло из ошибок в правописании.
Рус смотрел на статую бога, который внял его молитвам. И только тут впервые заметил, что маляр, производивший покраску, выполнил свою работу на совесть. Бог был перекрашен полностью. Рус подошёл поближе, уставился в залепленные белилами глаза Эскулапа — и ему померещилось, будто бог врачевания и исцеления ответил ему лукавым взглядом и усмехнулся.
ГЛАВА 5
Рус лежал на чужой постели и смотрел в потолок. Сумерки скрыли мелкие трещинки в штукатурке. Он в очередной раз подумал, что Сократ был человеком мудрым. Как-то раз, осматривая товары, в изобилии разложенные на рыночных прилавках, этот великий философ заметил: «Сколько же на свете лишних, совершенно не нужных человеку вещей!»
«Сколько же на свете вещей, совершенно не нужных человеку».