Подергав руки в разные стороны в безнадежной попытке высвободиться, я понял, что на запястья мои надели наручники, цепь которых пропустили вокруг чего-то настолько тяжелого, что оно даже не вздрогнуло от моих потуг.
Окинув взглядом обстановку явно заброшенного помещения — глухие бетонные стены, низкий необработанный потолок со следами потёков и плесени, битое стекло вперемешку с окурками на полу, — я понял, что оказался в какой-то глухой заброшке, где меня, случись что-то непоправимое, вряд ли даже кто найдет…
— Эй, народ! Фраер очухался!
Голос резанул отзвуками подвального эха по больным ушам, вызвав новый приступ мигрени, от которой на пару секунд даже помутилось зрение. Где-то поблизости, словно доносящаяся из-за толстой стены, послышалась гулкая дробь чужих шагов. Я не понимал, топают они где-то вдалеке или совсем рядом, потому что отбитое ухо совсем плохо слышало. Единственное, что мне удалось понять точно, так это то, что шел явно не один человек. И точно, буквально через несколько секунд в границах тусклого света показались три фигуры: две большие и одна поменьше. Мне было трудно в окружающей полутьме сфокусировать плывущий взгляд, но я все равно узнал большинство присутствующих здесь.
А собрался тут интересный квартет из неизвестного мне невзрачного мужика, что приходил ко мне в квартиру с наглым заявлением о якобы возникшем долге, его подельника, что заговаривал мне зубы на паркинге. Еще тут же стоял гороподобный Борис Дерзюк, злорадно сверкающий глазами из-под опущенных бровей, и последний, неизвестный мне, какой-то солидный мужчина в дорогом удлиненном френче. При таком освещении было трудно понять, но мне почему-то он показался кашемировым. Френч, конечно же, не его обладатель.
И прикидывая приблизительную стоимость прикида этого дядечки, мне почему-то стало казаться, что остальной пролетарской троицей заправлял именно он. И похоже, что я здесь именно потому, что он захотел меня тут увидеть.
— Что ж, ну вот и свиделись. — Голос у солидного мужчины был глубокий и приятный, такому бы, наверное, обрадовались на любом радио. — Знаешь, кто я?
— Понятия не имею… — Шамкать пересохшими губами, покрытыми кровяной коркой, было непросто, но молчать было страшно. Где-то внутри еще теплилась робкая и абсолютно иррациональная надежда на благополучный исход этой всей истории.
— Так давай познакомимся! — Мужчина подошел и чуть нагнулся, так что наши лица оказались на одном уровне. — Я, дружочек ты мой ублюдочный, Штырь! Тот, кого ты опустил за компанию с этим долбоящером! — он ткнул пальцем себе за спину, явно имея в виду Бориса. — Опозорил на всю Москву, гондон! И знаешь, что с тобой за это будет?!
Когда из уст Штыря зазвучали истеричные нотки, его голос резко растерял всю глубину и обаяние, став похожим на собачий лай. Параллельно в моей голове, как из тумана, выплыли слова Саныча: «…свела меня тогда судьба с неким человеком, приближенным к одному из главарей крупной группировки, некому Игнату Штырёву, прозванному в более узких кругах Штырём… ты помял четырех ребят Штырёва…»
Так вот ты какой, авторитет московский… надо же, встретил бы на улице, ни за что б не подумал. С виду вполне приличный человек, разве только глаза у него какие-то волчьи…
Честно, после этих слов и излившейся вместе с ними на меня эмоциональной грязи я перетрусил не на шутку. Было невероятно страшно осознавать, что со мной эти люди сейчас могут сделать в этом заброшенном подвале абсолютно все, что придет в их воспалённые разумы. Страшно стало осознавать, что я уже никогда не увижу белого света и не вдохну полной грудью прохладного осеннего воздуха, не полюбуюсь закатом на Москве-реке. От невыносимой тоски защемило в груди, и перед глазами помимо моей воли возник образ улыбающейся мамы. Мама… как же давно ты ушла… прости, что редко вспоминал о тебе.
Больше всего мне хотелось опустить голову вниз и отвести взгляд, изобразив запуганного и затравленного пленника, кем я, собственно, и являлся. Может, даже немного помолить о пощаде, поунижаться, посулить любые деньги за свое освобождение, предложить… да что угодно предложить, лишь бы не быть замученным в этих глухих застенках!
Но я прекрасно понимал, что это нисколько мне не поможет, а только лишь раззадорит подонков, ведь для них нет ничего слаще чужих страданий и страха. Прямо как и для меня.
Слабый огонёк надежды потух, не успев даже как следует разгореться, залитый эманациями изуверского наслаждения, которое сейчас источал Штырь, сверля меня многообещающим взглядом. И чем дольше я ощущал его эмоции, тем больше пугался. Боже, да он ведь просто конченый садист и больной придурок! Куда я попал…