ПИСЬМА
…а я так не люблю терзаться на пепелище! Когда ты видишь на улице толпу, собравшуюся вкруг жертвы наезда, будь спокоен — меня там нет. Разве только в центре внимания… Нет, я не люблю смотреть на страдания, которые не в силах облегчить — тем более нелепо мне ошиваться близ мертвых… Будь уж так добр — живи долго и непременно завали мою скромную могилку цветуечками (я чертовски сентиментальна! впрочем, как большинство жестоких людей). Потому что я-то на твою точно не приду, а ты, может статься, обидишься (ты же совсем другой!) и будешь от нечего делать являться мне по ночам с немым укором в глазищах… Нет, обязательно меня переживи — я очень боюсь привидений…
Итак, я не видела ничего такого, не отдавала последней дани, не подбирала клочья на память, не открывала сердце тени бывшей жизни, не имела предубеждений, но… Но что-то всегда напоминает.
Мой первый любовник был моложе меня на четыре года. «А ты знаешь, тебя могут посадить в тюрягу за совращение несовершеннолетнего!» — пошутил он наутро. Я по утрам туго соображаю — шуток вовсе не понимаю… И вот оно, вот оно — посейчас связь с человеком, который моложе меня хотя бы и на три дня, представляется мне чреватой диким, диким унижением. Живот мой леденеет от такой перспективы, сердце закрывается, взгляд становится вороватым и затравленным, руки дрожат, как у древней старухи… Ему было семнадцать. Он не был невинной овечкой — и более того: уже расположен к ленивому потреблению. Есть мужчины, занудно поджидающие, когда их совратят по полной программе, они никогда не делают первого шага и разговаривают всё как-то ползком, намеками и аллегориями… Есть в них что-то педерастическое — так, слегка. Рядом с такими всегда чувствуешь себя старой шлюхой — даже когда тебе всего-навсего двадцать один и всё это происходит с тобой впервые… Они любят рассказывать, как их кто-то пытался соблазнить — а они вот не дались… Сейчас ему должно быть тридцать четыре. За его совращение уже никогда никого не посадят — чем бедный кормится теперь?.. Ужасно, правда? Счастливо, мой милый пониматель!
Ваши письма так коротки — не на что опереться и стать для Вас чем-то живым. Но я чувствую, что Вы добры (для этого не надо много текста — это веет где-то за фонетикой, а не за лексикой, это между строк). Вы предложили мне «писать не смущаясь, если крыша поедет», поскольку для Вас «маниакально-депрессивный психоз — реально пройденный этап». Спасибо, это радует (я не шучу — как страшно бывает со слишком нормальными людьми! они чертовски жестоки). Крыша едет. С бешеной скоростью… Я слишком открылась в последние полгода — после шести лет какого-то окопного настроя… Мир был прост: весь мусор отсеялся в моих обстоятельствах буквально за первые пару месяцев, а потом — простота блаженнейшая! Все люди — или вражьи лазутчики, или родные — преродные. Никаких полутонов, понимаете? Это пожалуй самое милое в прошедших годах — простота отношений. А нынче такая путаница…
Местные писатели летом собираются за городом, где-то в Репино, снимают там что-то (понятно, что в Репино — дико дорого должно быть). Я интересуюсь, можно ли подъехать, — у них там вроде как «умные беседы» намечаются, а я иногда непрочь и послушать. Само собою, что снимать там что-то я не могу и за чужой счет не тщусь (это можно только в дикой нужде, я тогда ни себя не осуждаю, ни других, но — я сейчас не в дикой нужде). Всё кажется так просто — от Питера дотуда рукой подать и электричка на такое расстояние мне вполне по карману. И вот я звоню, чтобы о сроках узнать, и — слышу смущенное предупреждение, что селиться там для меня слишком дорого… Ах ты Боже мой! Я уже номер набирая знаю, что будет такая вот речь — но почему же никто, трубку поднимая, меня не чувствует? Что я умна и всешеньки понимаю, и не в лесу чай выросла, знаю, что такое Репино это миллионерское! И получается так, что я как бы упрашиваю позволить мне доехать до станции такой-то и посидеть тихо в уголочке мужичков послушать — с целью профилактики самоотравления. Так получилось в конце концов нехорошо, что я конечно никуда не поеду, это уже закон пережитого — никогда не ходить туда, где тебя не ждут очень, очень. Пушкин меня всегда ждет — почитаю его в каменных джунглях, только и всего… Я неконтактна, Боренька. Я разучилась с людьми компромиссничать, не страдая дико…