Сегодня, когда все тоталитарные ценности, и живопись в том числе, уже ниспровергнуты, жанр портрета представляет крайнюю опасность для демократической эстетики. Вообще говоря, даже Шилов с Ворхолом уже немного тревожат - но их еще можно разрешить, а уж более детально вникать в портрет не рекомендуется. С одной стороны, конечно, демократия - это строй, при котором личность проявляется как никогда и нигде, а с другой - как-то она и не очень проявляется, ей спокойней пребывать спрятанной. И показывать лицо такая личность не спешит. Порой кажется, что у нее и лица-то нет. Вы много видели современных портретов? И это сегодня, когда самовыражение - наше главное устремление. Впрочем, может быть, личность выражает не свое лицо, а что-то еще. В наше дегероизированное время напоминать, что человек сделан по образу и подобию Бога, как-то неловко. Вот, например, портрет Назарбаева кисти Шилова, или изображение Мерилин Монро аэрографа Ворхола. И что же? Даже боязно докончить эту фразу - хочется думать, что это не буквальное подобие Бога.
Здесь требуется искусствоведческий анализ художественного образа, описание того, каким средством он сделан, что выражает, в чем его смысл, то есть описание процесса одухотворения материала. В этом и состоит роль искусствоведа - в том, чтобы описать превращение материального (краски, камня) в дух, объяснить, как переходят земные, бытовые подробности черт в область не-бытовую; объяснить, что художественный образ создает собственную реальность, не менее живую, чем сама жизнь; объяснить, чем рука, написанная Пикассо, отличается от руки, написанной Бэконом, почему лица Модильяни худы, а Фрейд рисует их рыхлыми, почему у героев Джакометти длинная шея, а у героев Мура - короткая. Все это не подробности анатомии, но черты художественного образа. Материальные детали разнятся, потому что художники создают разные миры - и у каждого своя природа. Такой анализ применить к Шилову или Ворхолу (или к любому из одинаковых монотонных произведений авангарда) невозможно.
Годы, в которые законотворчество потеснило художественный образ, изменили и метод анализа. Актуальной была десакрализация, то есть сведение духовного (или псевдодуховного, культового, социально ангажированного) к материальному знаку. Эти знаки существуют в нашем будничном мире, другого мира не создают. Даже если знак и использует какие-то антропоморфные черты, нет надобности разбирать, как это сделано: это сделано нарочно никак, анонимно. Знак не имеет лица.
В годы советской власти ходила шутка: «Они делают вид, что нам платят, а мы делам вид, что работаем». Применительно к ситуации в искусстве конца века ее можно перефразировать так «Они делают вид, что творят, а мы делаем вид, что это анализируем». Привычную пару «художник-искусствовед» заменила пара «концептуалист-культуролог». Про художника конца века трудно сказать, кто он: он не график, не живописец, не скульптор, но и не поэт и не философ. Точно так же понятие культуролога не поддается определению. Он не историк, не философ, не писатель, не искусствовед. Эта размытость жанров и стала жанром, отсутствие конкретного ремесла - ремеслом и отсутствие определенных взглядов - своеобразным взглядом. Господствовавший на протяжении века стиль был стилем тотальной иронии, деструкции и провокации. Этот процесс иронической деструкции есть вещь, противоположная созданию образа, - создается нечто принципиально серийное.
Соответственно, творцом мог стать каждый, присягнувший иронии, это привело к демографическому взрыву в популяции творцов, к однообразию шуток и кризису на рынке. На банальную фразу «Король голый» всегда находился ответ: «Это он нарочно» - и опять делалось смешно.
Штука в том, что ирония не может быть серийной, это девальвирует понятие смешного, деструкция не может быть поточной - это девальвирует способность к сомнению, самое существо мыслительного процесса. В результате поточной иронии, поточной деструкции - образуется некое вещество, субститут идеала, субститут мысли. Это - идеология.
Результатом современного искусства стало образование мутного идеологического поля, которое обмылки и знаки объявило лицом времени. И зрители привыкли - глядят на коровьи лепешки и называют их актуальным искусством, выражением сегодняшнего дня, шумом времени.
В рамках этого, как говорится, дискурса можно было бы существовать вечно, если бы не простой факт, что помимо обэриутов существовал Пастернак, помимо Дюшана - Пикассо, помимо Пригова - Бродский, помимо Ворхола - Ван Гог, помимо Шилова - Гойя. Гойя и Ван Гог не просто другие художники, представители другого времени - не в этом дело. Они лучше. Они умнее. Они намного значительнее. Они полномочно представляют человека как вид, рассказывают о том, что такое быть человеком. Ни Ворхол, ни Шилов этим знанием не располагают.
Сохранилось единственное высказывание Рембрандта о творчестве: «В сущности, всю жизнь я делал только одно - писал портреты».