Темные волосы пострижены коротко — раньше мама предпочитала длинные, уложенные прядями прически. Карие глаза, пухлые губы, длинная шея, изящные плечи — я не могу не отметить ее красоту, и то, как по-доброму она общается с подругой, накрывая ее руку своей ладонью, когда та делится чем-то интимным. Не слышу слов, но понять не сложно, слишком хорошо я знаю эту женщину.
За белую кожу, не склонную к загару, папа называл ее Снежной Королевой — за это и за то, что она очень сдержанна на эмоции. В детстве мамины объятия и поцелуи приходилось заслуживать, а сейчас ей и вовсе неплохо живется без сына.
Интересно, появился ли у нее кто-то на замену отца за это время?
От одной только мысли об этом руки непроизвольно сжимаются в кулаки, и злость клокочет в ушах в такт движению крови.
Наконец, мама замечает меня. Замирает, глаза на мгновение становятся больше, а потом сужаются. Киваю коротко, словно с чужим человеком здороваюсь, — ну здравствуй, мамочка. Она отвечает тем же, поджимая губы, накрашенные кирпичной помадой.
Мы словно неродные, даже больше: после смерти отца я вдруг стал для нее врагом. Эта женщина в дорогом сарафане даже слышать не хочет, что я невиновен — для нее важно собственное мнение. И это, блядь, бесит.
Только, мама, я уже не мальчик, а ты научила меня, что жить можно, даже если я тебе не больно-то и нужен. Достаточно раз в месяц переводить на карточку сумму на содержание, как-никак отцовский бизнес перешел ко мне со всеми вытекающими затратами, в том числе и ее содержанием.
Отворачиваемся оба, и я, и она. Женщина, что сидит с ней рядом, бросает на меня взгляды из-за плеча, стесняясь обернуться полностью, так и сидит в полоборота.
Интересно, видимо, узнать, на кого так недовольно смотрит ее подруга.
Скажет ли мать ей, что я — ее сын? Вряд ли. Словно урод, которого принято стесняться, она будет скрывать меня от своих знакомых, пока прямо не ткнут в наше родство.
А ведь когда-то мама мной гордилась. Классе эдак в шестом, наверное. Аппетит отпадает напрочь, но я впихиваю в себя кусок за кусок стейк с тонкой розовой полосой посередине.
Когда тарелка пустеет, поднимаюсь, подзывая официантку:
— За этот и тот стол, — и киваю на мамин, протягиваю девушке пару купюр, достаточных, чтобы оплатить оба заказа, — без сдачи.
Ухожу, не оборачиваясь, только зря стараюсь: хрена с два она посмотрит мне вслед, просто принимая то, что я заплатил и за нее тоже.
Возможно, однажды она прозреет и перестанет обвинять меня в том, к чему я непричастен. Только мне ее прощения уже ни к чему.
Глава 8. Александра
Я так и не дохожу до кадровика, закрываясь в туалете.
Меня рвет желчью, выворачивая наизнанку не только внутренности, — всю душу. Я держусь рукой за бачок, не доверяя ослабевшим ногам. Кружится голова, а перед глазами вальсируют темные точки.
Когда желудок перестает сводить в спазмах, я дохожу до раковины, наклоняясь, чтобы прополоскать рот. Еще пару минут ни о чем не думать, чтобы покинуть здание, остаться наедине с собой. Нельзя быть слабой на людях, не здесь, — запомнят и сожрут.
Выхожу из туалета, отыскиваю офис-менеджера, перед которой даже не приходится изображать недомогание:
— Александра Эдуардовна, с Вами все в порядке?
— Кажется, отравилась. Я домой, Лесь, разберешься, если искать будут?
— Конечно, конечно.
Только я оказываюсь в машине, как слезы начинают литься из глаз, будто шлюзы открыли. Кто мог написать мне эту гадость? Какая скотина решила, что имеет право обвинять меня в убийстве мужа?
В отчаяньи ударяю ладонью по рулю, нечаянно задевая гудок. Водитель соседней машины оборачивается на меня вопросительно, но я могу сейчас только сидеть прямо и сжимать обивку рулевого колеса, на большее меня не хватает.
Трясет так, что зуб на зуб не попадает, а впереди, как назло, собирается пробка, и выдержать ее никаких сил.
— Сука, — матерюсь, разворачиваясь через двойную сплошную, едва не сталкиваясь с «Грантой», — извини, извини, не до тебя сейчас.
Как паркуюсь, не помню, влетая в узкое пространством между гаражей и соседкой машиной. Царапаю ключом дверной замок, открывая его раза с третьего, а потом опускаюсь по стеночке, ощущая позвонками холод стен. Внутри также холодно, и от ужасного обвинения, брошенного неизвестным, от несправедливости я начинаю горько плакать, утыкаясь в колени лицом.
Ощущаю себя маленькой девочкой, незаслуженно обиженной, — как хоть у кого-то могла возникнуть мысль, что я причастна к смерти Кирилла?