По чистой случайности двенадцать сотен бойцов Дженкинса оказались в тылу янки. Днём-то их было девятнадцать сотен, но семь сотен убитых и раненых стали ценой, заплаченной за фантастический марш по тылам противника. И вот бригада получила шанс поставить в этом марше жирную победную точку.
— Ряды вздвой! — приказал Дженкинс, — Заряжай!
Двенадцать сотен бойцов, стоящих двумя неровными шеренгами, забили в стволы двенадцати сотен винтовок двенадцать сотен пуль Минье. Двенадцать сотен медных капсюлей сели на двенадцать сотен шпеньков, и двенадцать сотен курков были отщёлкнуты назад.
— Цельсь!
Целиться-то было особенно некуда. Никто из врагов не спешил встать лицом к лицу с бригадой, только палатки и обозы. Над сдвоенной шеренгой ветер колыхал флаги: пальму с луной Южной Каролины, три золотых колонны Джорджии, синие кресты с белыми звёздами Конфедерации. У копыт лошади Дженкинса грудой валялись шесть захваченных вражеских знамён, которым предстояло украсить собой стены дома родителей Дженкинса на плантации острова Эдисто-айленд.
Дженкинс поднял саблю, выждал мгновение и рубанул воздух:
— Пли!
Двенадцать сотен пуль свистнули над топкими полями. Пули никого не убили и не ранили, но грохот залпа оповестил обороняющихся в редуте северян о том, что у них в тылу творится нечто неладное. Значит, решили янки, пора делать ноги от перекрёстка Севен-Пайнс, перекрёстка семи сосен. Первой из редута побежала пехота; последними поняли, что дело — швах, пушкари. Старбак видел, как серая волна прихлынула к форту. Грохнуло последнее орудие северян, хлестнув по рядам южан картечью, но ощетиненная штыками толпа уже перелилась через выложенные из мешков с песком парапеты, и вдруг поле перед бригадой Мики Дженкинса стало синим от удирающих северян. Янки бросили всё на свете: палатки, пушки, обоз, раненых. Бросили две разбитые фермы рядом с семью искромсанными соснами. Бросили обегрённый кровью редут.
— Бог мой! — Дженкинс меланхолично сплюнул табак прямо на один из взятых в бою северных флагов, — Отличные бегуны эти янки. Резвые.
В сгущающихся сумерках света было достаточно, чтобы торжествующие южане могли вволю порыться в брошенном трофейном добре, но недостаточно, чтобы превратить вырванноую в последний миг победу в окончательный разгром врага. Северян не сбросили в болота. Двумя километрами восточнее перекрёстка их офицеры перехватывали отступающих, на скорую руку переформировывали и приставляли к делу: рыть окопы, валить деревья на засеки. Из тыла подтягивали артиллерию, но никто из серомундирников не спешил бросить вызов спешно возводимому оборонительному рубежу.
Севернее железной дороги фланговая дивизия Лонгстрита тщетно штурмовала по пояс в болоте позиции артиллерии, усиленной пехотой, подходящей из-за реки. Янки щедро угощали наступающих пулями, картечью и шрапнелью. Боевой клич южан стих, настиск ослабел. Убитые и раненые мгновенно скрывались в вязкой трясине, оставляя на поверхности кровавые пузыри.
Генерал Джонстон с горечью смотрел на то, как разбиваются его последние надежды о неожиданно крепкую оборону янки. Обзор с пригорка, куда он поднялся верхом, открывался отличный. Поле битвы тронул багрянец лучей пробившегося сквозь тучи и пороховой дым закатного солнца. Пули пролетали над седой макушкой генерала, сердитыми жуками щёлкая о листву невысокого деревца ирги. Один из адъютантов опасливо втягивал голову в плечи всякий раз, когда свинец пронизывал воздух вблизи него, и это раздражало Джонстона.
— Нечего кланяться пулям! — отчитал он малодушного подчинённого, — Если вы её слышите, она не ваша!
Сам генерал был ранен пять раз на службе в старой армии и знал, о чём говорит. А ещё он знал, что продуманный план, который должен был навсегда вписать его имя на скрижали истории, провалился. И кто-то просто обязан был за это ответить.