Скользнув рукой по настиной коленке, Полоз предлагает чуть тише:
— А хотите, в городе переночуем, а в Медянское с утреца махнем…
— Нет, спасибо, — мотает головой Настя, — лучше уж я действительно подремлю… под музычку…
— Ну, как хотите, — Полоз делает неуловимое движение другой рукой, и салон заливает музыка — медленная, тягучая, депрессивная Патти Смит. Настя довольно улыбается, прикрыв глаза, и из–под опущенных век, когда все расплывается и лучится, видит как будто, что спутник ее — он курит, и дым вьется от сигареты, — сам будто вьется вслед за сигаретным дымом, рыжее мешается с белым и голубым, — как будто он выскользнет сейчас туда, наружу, в ночной город… Настя вскрикивает и выпрямляется. Она смотрится очень неловко с прямой спиной в откинутом кресле, как напуганная девочка — очень неловко и очень желанно, — Полоз участливо заглядывает ей в глаза:
— Кошмарики насели?
— Да нет… — она трет глаза руками. — С глазами что–то… просто устала…
— Ну, спи, спи, — он нежно, ненастойчиво треплет ее по коленке, и она уже без опаски, как зачарованная, откидывается на спинку кресла, — о делах завтра поговорим.
* * *
Насте снится красивая темноволосая женщина, и она не может вспомнить, где видела ее раньше. Женщина высока и стройна, на ней старомодное платье чуть ли не прошлого века, изукрашенное золотом, на шее, груди и руках — дорогие украшения, все это сверкает болезненным, режущим блеском. Рядом суетится… Алексей, он пытается что–то на нее надеть — кажется, кокошник, — но не может до нее допрыгнуть, он ниже ее ростом, настолько ниже, что это смешно… она хохочет… что–то злое появляется в ее лице, злое и торжествующее… Алексей пропадает, вокруг неведомой красавицы теперь вьется Полоз, обвивает ее полосами бумаги, измазанной ее, Настиными, черно–белыми фотографиями, и приговаривает: «А факсы для чего?»
И еще кто–то есть там, его не видно до поры, он будто в облаке пыли или муки, вдруг его из этого облака вышатывает — абсолютно незнакомый Насте парень. Так и шатается на месте, будто трясется или содрогается, или — вьется, как дым, и лицо у него — очень измученного, смертельно больного человека. Он тянет руки к женщине — но теперь пропадает и она, он остается один и будто идет на Настю, разбросав руки, весь в пыли, и за спиной у него чей–то знакомый, но до неузнаваемости грубый, тяжелый и низкий голос рокочет с угрозой:
— Ну что, Данила–мастер, не выходит твой каменный цветок?!
— Почему меня там не было? — спрашивает Настя. Она еще не понимает, что проснулась.
— Где? — удивляется Полоз. Но Насте спросонья кажется, что он прекрасно знает — где, просто издевается над ней, и она почти кричит:
— Почему меня там не было?
Она оглядывается. Автомобиль стоит на темной улице. Свет горит в окне избы, фары освещают ворота.
— Приехали, Настасья Егоровна, — мягко говорит Полоз. — Я, пожалуй, к вам заходить не буду…
Настя ошеломленно и в то же время согласно трясет головой, вылезает из машины, берет протянутую ей Полозом сумку — причем смотрит на него так потрясенно, что Полоз не выдерживает:
— Ну что, Настенька, что? — обнимает ее, заглядывает в глаза.
— Нет–нет… уже… все прошло… Странная у тебя музыка… Простите, Олег Викторович — у вас…
— Да уж давай на ты, Настенька…
— Да нет… — покачиваясь, словно пьяная, она идет к дому, оглядываясь. Он стоит, сливаясь с машиной, и над ним светлеет небо. Затем он садится в машину и уезжает.
* * *
— Худая! Зеленая! Как отец был, такая же! Тридцать два тебе, а ровно дохлая!
— Мам, ну хватит уже причитать! Какая есть…
Настя сидит за круглым и шатким деревянным столом, покрытым красной клеенкой. Все вокруг убого — покатый деревянный пол, сбившийся драный половик, бледно–желтые стены, нечистые занавески на маленьком, выходящем в огород, окне. Насте тоскливо, она горбится над тарелкой с пухлой стопкой домашних блинов. На других тарелках — соленые огурчики, шпроты из жестяной банки с оскалившимися краями, в которой Настя и ее мать тушат окурки. Конечно, водка. Покупали специально к ее приезду. Сами хозяева пьют самогон. Из литровой банки наливают в чашки с обломанными ручками. Настя к водке почти не притронулась — понюхала и отодвинула рюмку, единственную в доме.
Дверь, скрежеща, открывается, в избу вваливается настин отчим. Кашляет, сморкается, садится за стол. Берет банку, косится на жену и наливает себе полчашки.
— Дядь Юра, налей мне тоже, — просит Настя.
— Чё, не забирает казенная–то? — улыбается он. Зубов у дяди Юры вдвое меньше обычного, да из тех половина — железные.