«Ничего. За долгие годы я беспредельно усовершенствовала умение притворяться».
Она прекратила ночные бдения у кровати Теодора, но днем по-прежнему часто заходила к нему в комнату, читала или говорила о каких-то пустяках. Виллеру медленно шел на поправку и все упрямее спорил с госпожой де Ларди, отказывался пить бесконечные горькие настойки, что хозяйка дома расценивала как верный признак выздоровления.
Уходящая зима обрушила на притихший Жируар еще одну снежную бурю – последняя атака перед отступлением. Дни были холодными, но ясными: весна настаивала на своем приходе, с юга возвращались птицы. Камилла иногда открывала окно, и Теодор, сидя в кресле у камина, слушал, как ссорятся грачи на деревьях старого сада.
Он понимал, что хозяйка замка считает его странным человеком, но не делал ничего, чтобы развеять это впечатление или сблизиться с ней. Хотя разговоры с Камиллой его развлекали, Виллеру старался не показывать ей, насколько она его заинтересовала и заинтриговала. Женщины, подобные Камилле де Ларди, на его жизненном пути еще не встречались.
Больше всего его удивляло, что она не замужем: неужели не нашлось мужчины настолько умного, чтобы прибрать к рукам это сокровище? Она ведь очень интересная женщина, Теодор нечасто встречал столь прямолинейных дам. Любопытно, как часто она страдает от своей резкости?
Виллеру знал за собою склонность к другому типу женщин – к тем, которых надо защищать. Он всегда был рыцарем в сверкающих доспехах, а дама беспомощно смотрела из окна высокой башни и махала платком. Камилла де Ларди совсем не такая – она скорее сама возьмет в руки копье и разгонит всех драконов. Ну и пускай, это не его дело.
Только вот Теодор заметил за собою, что в ее присутствии ему становилось лучше. Все неприятности как-то забывались, и даже улыбнуться хотелось, слушая ехидные высказывания госпожи де Ларди. Но шевалье усилием воли сохранял каменное выражение лица. Дружелюбие – это прекрасно, но он не может позволить себе дружбы. Он уедет как можно скорее. Однако с каждым днем ему все меньше хотелось покидать гостеприимный Жируар. Здесь было спокойно, а покой – это то, по чему Теодор истосковался в армии. Может быть, Господь был излишне милосерден, искалечив его тело и оставив душу живой? Уезжая из ставки герцога Энгиенского, Виллеру и не подозревал, что ему требуется передышка. Теперь, во время болезни, он осознал это – и был даже благодарен злодейке-судьбе за случайную встречу с Камиллой.
Госпожа де Ларди приходила каждый день, читала ему, заводила пространные беседы. С ней о многом можно было поговорить, и Виллеру с удовольствием вступал в дискуссии. Камилла была начитанна, а он сам даже в армии находил время на чтение, за что над ним беззлобно подшучивали друзья.
Спустя еще неделю ему позволили спуститься в сад: туда вынесли кресло, и Виллеру, опираясь на руку слуги, вышел на улицу. Мир поразил его своей громадностью, даже голова в первый момент закружилась. Он позволил усадить себя в кресло и довольствовался обществом Камиллы, сидевшей тут же, на скамеечке. Госпожа де Ларди разговорами не докучала, рассеянно листала пухлый томик. Виллеру же наблюдал за двумя синицами на ветвях ближайшего дерева. Две влюбленные птички перепархивали с ветки на ветку, наслаждаясь первым весенним теплом, и их незамысловатая песенка почему-то растрогала Теодора. «Если бы моя любовь была жива, я, наверное, радовался бы весне. Но ее у меня тоже нет. Ничего нет».
– У вас глаза скоро станут круглыми, как у филина, – сказала Камилла, не отрываясь от Вергилия.
Теодор с трудом отвел взгляд от птиц.
– Простите, что?
– Как у филина. – Она отложила книгу, сложила пальцы колечками и показала, какие у Виллеру станут глаза. – Вот такие. Вы следите за этими пичужками, не отрываясь... Наверное, они что-то символизируют? Не много-то проку от символов, скажу я вам.
– Они символизируют связь, – вздохнул Теодор.
– А, я понимаю. И что же, это так неприятно для вас?
– Отнюдь. Всегда приятно понаблюдать за тем, чего у самого мало.
– Хорошо, что я успела вас немного изучить, иначе решила бы, что вы завидуете. А завидовать вы просто не умеете, мне кажется. Но и рассуждать, как восьмидесятилетний старик, одиноко помирающий в лесной лачуге, вам вовсе не к лицу. Вот у нас с вами дружеская связь, или я напрасно надеюсь?
– Вы играете смыслами, – сказал Теодор излишне резко – как всегда, когда Камилла умудрялась попасть в цель. – Я не привык вести дуэли на словах, которые вы мне навязываете. К тому же я не дерусь с друзьями.
Камилла помолчала.
– Туше, – кивнула она. – Хорошо, я постараюсь впредь выбирать выражения точнее, только не жалуйтесь потом, если они покажутся вам более жестокими.
– Я привык спать на жестком, сударыня.
Госпожа де Ларди тонко улыбнулась, и Теодор понял, что попался. Теперь она начнет его выспрашивать, а говорить о себе ему совсем не хотелось. Но странное, необъяснимое чувство, которое он испытывал к Камилле, было похоже на открытую рану: саднит, но нужно тронуть, стереть кровь и перевязать.
«Я не хочу уезжать. Дьявольщина. Когда это успело произойти?»
– Вы сами напросились. Я не могу понять, чем вызвана ваша замкнутость. Кажется, ничего плохого я вам не сделала? Возможно, выиграла спор пару раз. – Она продолжала улыбаться, однако взгляд ее стал серьезным. – Вас кто-то сильно ранил в прошлом, и теперь вы опасаетесь, как бы история не повторилась? Или вы сами обидели кого-то, и теперь вас мучает совесть?
Теодор напрягся. Камилла конечно же понимала, что делает ему больно, но, словно врач, предпочитала вскрыть нарыв, а не ходить вокруг да около. Хватит уже, налюбезничались. Она ведь спрашивала о превратностях любви, не о его жизни вообще, сообразил Виллеру. Что ж, любовь – безопасная тема. Или почти безопасная...
– Последняя женщина, жизнь которой была связана с моей, умерла. А я не смог этому воспрепятствовать.
– Вы что же, мните себя Господом Богом? – изумилась Камилла.
– Отнюдь. Но я мог убедить ее остаться во Франции, а не уезжать в Италию, воздух которой ее убил. Не смог достаточно очаровать ее, видимо. – Он развел руками, констатируя факт. – Я совершенно не умею очаровывать женщин.
– Вы... Так, стоп, это лишнее. А что не лишнее? Ах, вот! Вы ничего не понимаете в женщинах.
– В мире должны быть тайны. In hac fide vivere et mori statuo. С этой верой живу и умру.
– Опять латынь! Кстати, а почему вы не стали священником, шевалье? Вам бы подошло.
– Потому что в свое время я решил, что недостоин служить Богу.
Она хмыкнула:
– Разве не Бог решает, кто и чего достоин?
– Вот именно. Мне не являлись видения, я не слышал гласа небесного, и свечи в храмах всегда были просто свечи, и лик Христа – просто дерево, а мимо как раз проходил вербовщик. Отец отказался оплатить мне офицерский патент, и я решил стать просто солдатом. Я заявил отцу, что ухожу, и ушел. Мне стукнул двадцать один, и я был полон грандиозных планов.
– И что с ними случилось, с планами?
Теодор задумчиво рассматривал свои руки.
– Вам ли не знать, сударыня, что грандиозные планы юности осуществляются редко?
– Верно. – Лицо Камиллы окаменело, но Теодор не обратил на это внимания, занятый своими призраками. – Куда нашим юношеским планам до взрослых. Переросли мечты, да, шевалье?
– Похоже на то.
– Ну а я не переросла, – она решительно кивнула. – Кисните себе, если хотите, а я буду наслаждаться весной. Скоро можно будет выезжать на верховые прогулки и получать от этого удовольствие, не отмораживая нос и уши. Если бы вы не были таким букой, я бы позвала вас составить мне компанию.