Если бы его желания действительно могли быть исполнены, он знал, чего он хочет. — Отошли его, — глухо сказал он своим распухшим языком и показал пальцем на мула. Его горло горело от слишком частого плача. — Это мое желание.
Тень подо лбом белокурого мужчины стала глубже. Он мигнул, потом сказал, — Тердукон, ты свободен.
— Как пожелаете, милорд.
Бесчисленные заостренные чешуйки его панциря зазвенели, ударившись одна о другую, когда мул отдал честь и резко повернулся на кожаных каблуках своих кожаных сапог. Звайн был впечатлен, но не полностью убежден. Он достаточно повидал на улицах, и хорошо знал, что хозяин, который набирает себе телохранителей из отъявленных бандитов, сам является еще худшим бандитом, и внутри его еще больше злобы и гнева, несмотря на его показную мягкость и благородство.
— Что ты еще хочешь, мальчик? Быть может ты присядешь теперь, когда мы одни?
Мужчина протянул элегантную левую руку к подушечке для сидения, к которой, взвесив риск послушания и не забывая о своих подозрениях, Звайн робко подошел. Он покружил вокруг непривычной груды маленьких, мягких подушечек, одновременно заметив лучи солнца, проходящие через красиво украшенное окно между потолком и верхушкой стены. Он смог угадать время — сразу после полудня — по углу и цвету света. Но не день. Ежедневная утренняя проповедь не проникала за стены его камеры.
Он перестал кружить и уставился на своего загадочного хозяина.
— Сколько времени я уже в этой тюрьме?
Сейчас они были очень близки друг от друга. Узкое лицо слегка преподнялось, в него ударил взгляд невидимых глаз. Они были черны и мертвы: взгляд был тяжелый, резкий, подавляющий любое сопротивление. Колени Звайна подогнулись и он грохнулся на одну из подушек, которая тяжело выдохнула через свои швы и кисточки. Он закостенел, когда она поддалась под ним, и он нырнул в ее глубины, но потом сообразил и обругал себе идиотом: этот звук издал воздух, вышедший из подушки под его весом.
Хозяин хохотнул, сердечный, глубокий звук. Звайн выпрямился на своей подушке, собрав всю свою гордость и храбрость.
— Сколько?
— Нисколько. Ты не был в тюрьме. — Бледные губы искривились в улыбке. — У тебя была горячка, когда ты оказался здесь. Мы опасались за твою жизнь и, как ты можешь легко понять, за наши тоже. Ты не мог ответить даже на самые простые вопросы: кто ты такой и где ты был, когда тебя настигла болезнь. Ради безопасности, твоей и нашей, мы тебя изолировали. Считай последние четыре дня карантином… и забудь о них как о страшном сне, который прошел и ты полностью пришел в себя.
Ложь. Он не был болен. Его сильно ударили по голове и он потерял сознание. Шишка еще болит. И он был в тюрьме, в камере: узкая комната, без окна, дверь на замке, это не больничная палата. Он попытался пристыдить обладателя этого серебряного голоса саркастической усмешкой, но куда ему было равняться с этими черными, мертвыми глазами. Полностью побитый, он уставился на ковер.
— Ведь ты полностью пришел в себя, не правда ли? — Бледный мужчина опять хихикнул. На этот раз через показное веселье пробилась ощутимая угроза. Он позвонил в маленький хрустальный колокольчик.
Немедленно из скрытой под шпалерой двери появился мальчишка с тяжелым керамическим подносом, балансирующем на его плече. Сложная и красивая татуировка покрывала его щеку. Звайн даже бы не заметил эти крошечные шрамы, если бы он не глядел прямо на них.
Раб вздохнул и замер на месте, поднос дрожал у него в руках. Звайн проследил за его взглядом и обнаружил стол на коротких ножках, стоящий около стены, очевидно не его обычном место. Он взглянул в глаза мальчишки и почувствовал его панику. Он не мог помочь своему рабу-ровестнику, по меньшей мере под взглядом хозяина. и он остался там, где был.
Он даже не смог вздохнуть, глядя как раб выгнул ногу, осторожно поставил ее на ковер, потом подтянул другую и медленно, осторожно пошел к столу. Поднос угрожающе качался не один и не два раза. Глиняная посуда на нем скользила и дребезжала, но ничего не пролилось и не упало, ничего не разбилось, и поднос благополучно оказался на нужном месте. Раб упал на колени, дрожа от облегчения. Звайн успокаивающим жестом положил свои собственные дрожащие ладони на его плечи.
На подносе находились деликатесы, которые гарантированно привлекли бы внимание любого мальчика, свободного или раба: кусочки жареного мяса, сушеные фрукты с медом и сладостями. То малое, что он ел последние четверо суток, даже не могло называться едой. Его рот наполнился слюной, а желудок предательски заворчал.
— Ешь, что хочешь и столько, сколько хочешь.
Сладкий голос хозяина раба подстегнул его аппетит. Было бесчисленное число способов стать из свободного рабом. Можно было, например, выполнять работу раба; этого он всячески избегал. Другой способ: наполнить свой желудок не узнав цену еды. Пока татуированный раб смешивал воду и растения, готовя чай, Звайн почесал шишку у себя на затылке.
Похоже, что он попал в один из бесчисленных загонов для рабов.Это казалось самой разумной догадкой, и, если подумать, было неизбежно. Дети-сироты не умирали от голода в городе Короля Хаману. Если им не удавалось запастись поддержкой какого-нибудь взрослого, побольше и посильнее, их рано или поздно хватали и делали рабами. Он попытался пристроиться к кому-то побольше и посильнее: Павеку, темплару. Но это не сработало.
Это его собственная ошибка.
Павек пришел к нему с обещанием мщения, но кажется ему больше нравилось пресмыкаться перед своими старыми приятелями в городских воротах. Звайн вспомнил последний день. Утром они поссорились и едва успели помириться, прежде чем Павек начал свой ежедневный тяжелый труд. Он пообещал молиться за этого мужчину, а ему сказали оставаться на месте и ничего не делать. Павек всегда давал приказы, противоречашие один другому. Надо было показать ему свой характер, и он сбежал, но когда он вернулся, Павека уже не было. Один старик сказал ему, что Павека наняли бродячие торговцы, чтобы тот провел их по улицам города. И он, как последний дурак, отправился искать своего так-называемого защитника.
Ошибка Павека.
Если бы этот неумелый и неловкий темплар не вторгся грубо в его жизнь, он никогда не попался бы в руки торговцев рабами, не дал бы им схватить себя.
Раб закончил делать чай. Он поклонился хозяину и ушел из комнаты, не сказав ни единого слова. С опоздание Звайн сообразил, что скорее всего язык мальчика-раба отрезан, и, неудивительно, что его собственный язык затрясся.
— Это тебе предупреждение, Звайн-
Он сел на своей подушке подчеркнуто прямо; до этого момента он верил — надеялся — что его хозяин не знает его имени. Он не помнил, чтобы сказал его кому бы то ни было в этой тюрьме, но быть может из-за этой шишки на затылке он действительно что-то не помнит. Может быть у него была горячка… Но совершенно точно, что сейчас он не нуждался в предупреждениях, он и так все время настороже.
— А вот это просто глупость. Я могу чувствовать твой страх, Звайн: у него вкус глупости. Я знаю, что ты умираешь от жажды и предлагаю тебе чай. — Действуя только левой рукой хозяин наполнил маленькую чашку красным, замечательно пахнувшим чаем и подвинул ее поближе к мальчику.
Звайн отодвинул ее от себя так, как будто это был яд, во всяком случае он был уверен в этом.
— Человек может умереть от голода посреди еды, но он не может не пить. Ты же хочешь пить, Звайн. Отчаянно хочешь пить. Почему же ты решил умереть от жажды? Чего ты боишься?
Звайн потряс головой, не осмеливаясь сказать ни слова. Хозяин с его тяжелым, мертвым взглядом был абсолютно прав. С каждым вздохом, с каждым биенем сердца ему становилось все тяжелее и тяжелее сопротивляться искушению.
— Смотри — я выпью твой чай сам, — и полуэльф действительно так и сделал, осушив чашку двумя глотками. Когда он опустил руки, капельки алого чая еще стояли на его губах. — Ну, сделал бы я это, если бы он был отравлен?