— Очень! — сказал Гораций с яростью и вернулся к себе в комнату, откуда г-жа Рапкин уже ушла.
Его руки тряслись, но не от радости, когда он развязывал мешки и тюки и открывал ящики чужеземного вида, при взгляде на содержимое которых у него занялся дух.
В тюках оказались ковры и ткани, которые он определил по внешнему виду, как баснословно древние и выше всякой цены; в мешках заключались золотые кувшины и посуда чужеземной работы и невероятных размеров, ящики были полны драгоценных камней: нитей молочно-розоватого жемчуга величиной со среднюю луковицу, снизок нешлифованных рубинов и изумрудов, самые мелкие из которых едва поместились бы в обыкновенную коробку для воротников; и бриллиантов, грубо ограненных и отшлифованных, каждый величиной с кокосовый орех, в центре которых искрилось прозрачное призматическое сияние.
По самому скромному счету общая стоимость этих подарков едва ли могла быть меньше нескольких сот миллионов; по всей вероятности, никогда, во всей истории мира, ни одна сокровищница не содержала в себе таких богатств.
Было бы трудно для каждого, кто увидал бы себя внезапно обладателем такого громадного, неисчислимого богатства, сделать какое-либо замечание, вполне достойное такого случая, но, конечно, ни одно из них не оказалось бы таким неподходящим и действительно неуместным, как восклицание Горация, которое, хотя и было глубоко прочувствованно, но заключалось только в единственном слове: «О, черт!»
7. БЛАГОДАРНОСТЬ — ЯРКОЕ ПРЕДВКУШЕНИЕ ГРЯДУЩИХ БЛАГ
Большинство людей, увидав себя внезапно обладателями такого огромного богатства, испытали бы некоторую радость. Вентимор же, как мы видели, попросту вышел из себя от злости. И хотя такое его состояние может поразить читателя, как непонятное и абсолютно бессмысленное, однако наш герой был более прав, чем это может показаться на первый взгляд.
Несомненно, что с деньгами, которых стоили эти сокровища, он был бы в состоянии перевернуть денежные рынки Европы и Америки, повергнуть общество к своим ногам, создавать и разрушать царства — словом, властвовать над всем миром.
— Но все же, — сказал себе Гораций со стоном, — мне вовсе не хочется переворачивать мир вверх дном, ворочать денежным рынком. Хочу ли я, чтобы самые важные лица в Лондоне низкопоклонничали передо мной, стараясь от меня чего-нибудь добиться? Так как я бы превосходно знал, что все почести воздаются мне не за мои личные заслуги, то я едва ли мог бы считать себя польщенным. И зачем мне созидать царства? Единственное, что я умею и люблю, это — созидать дома. Потом, можно ли думать, что я лучше сумел бы властвовать над миром, чем все те, кто уже пробовал? Сомневаюсь.
Он припомнил всех миллионеров, о которых читывал или слыхивал; кажется, никому из них богатство не принесло радости. Большинство из них очень страдало от расстройства пищеварения. Часто они бывали подавлены заботами и ответственностью своего положения; единственными людьми, которые никогда не могли добиться от них аудиенции, были их друзья; вся их жизнь проходила при ярком свете газетных разоблачений, и каждая почта приносила им сотни писем с просьбами и несколько — с угрозами; их детям грозила постоянная опасность от похитителей, а сами они, не зная покоя в жизни, не могли быть уверены, что не будет потревожен даже их прах. Расточали они или сберегали богатство, на них все равно смотрели враждебно, и какой бы капитал они после себя ни оставили, они могли Сыть вполне уверены, что через несколько поколений он будет совершенно растрачен.
— А самый крупный миллионер на земле, — заключил Гораций, — бедняк в сравнении со мной?!
Но тут было и другое соображение: как ему обратить в деньги свое имущество? Он достаточно знал толк в драгоценных камнях, чтобы понимать, что рубин, например, цвета «чистой голубиной крови» и величиной с дыню — такими были большинство из этих рубинов — будет стоить, если его даже раздробить, значительно больше миллиона, но кто купит его?
Представляю себе, размышлял он со злостью, что я захожу к какому-нибудь ювелиру у Хаттопского Сада с полудюжиной камешков в саквояже. Если он поверит, что они настоящие, то, конечно, с ним случится припадок; вероятнее же всего, он подумает, что я изобрел какой-нибудь фокус для их фабрикации и был настолько глуп, что перестарался относительно величины. Как бы то ни было, он захотел бы узнать, каким образом они попали в мои руки; ну, а что мог бы я сказать? Что они составляют часть подарочка, сделанного мне каким-то джинном в благодарность за освобождение из медного кувшина, в котором он просидел около трех тысяч лет! Как ни взглянешь, все неубедительно. Кажется, попятно, что он мог бы ответить. И каким бы я оказался ослом! Затем, положим, что история попадет в газеты!