— Как бы то ни было, вы не верите, что джинн действительно был в этом кувшине?
— Припомните, ведь вы сами уверяли меня, что когда его открыли, то в нем ничего не оказалось. Не более ли вероятно, что вы были правы тогда, а не теперь?
— Хорошо, — сказал Гораций. — Ведь вы видели всех этих черных рабов, вы ели, или пытались есть, этот невыносимо отвратительный обед, вы слушали музыку… и, наконец, явилась та плясунья… А эта зала, где мы находимся, это платье, которое на мне, все это также галлюцинация? Потому что, если это так, боюсь, что вы должны будете допустить, что вы тоже сошли с ума!
— Остроумно! — сказал профессор. — Я думаю, что неблагоразумно пускаться в рассуждения с вами, но все-таки решаюсь утверждать, что такое сильное воображение, как ваше, слишком распаленное и насыщенное восточными образами, к чему, боюсь, и я был причастен, способно бессознательно помогать себя обманывать. Другими словами, я думаю, что вы могли достать все это сами из различных мест, утратив ясное о том воспоминание.
— Все это очень научно и удовлетворительно, дорогой профессор, — сказал Гораций, — но здесь есть нечто реальное, могущее разрушить вашу теорию, а именно — медный кувшин.
— Если бы ваша способность рассуждать была в нормальном состоянии, — сказал профессор сочувственно, — вы бы поняли, что простое указание на пустой кувшин — еще не доказательство того, что в нем что-либо было.
— О, я понимаю это, — сказал Гораций, — но у этой бутылки есть пробка, на ней — какая-то надпись. Предположите, что эта надпись подтверждает мою историю, что тогда? Я только о том и прошу, чтобы вы разобрали ее сами, прежде чем решать, что я лгун или сумасшедший?
— Предупреждаю вас, — сказал профессор, — что если вы думаете, будто я не в состоянии разобрать надпись, то ошибаетесь. Вы говорите, что этот сосуд относится ко времени Сулеймана, приблизительно за тысячу лет до Рождества Христова. Вероятно, вам неизвестно, что самые ранние из существующих образцов восточных металлических изделий не старше десятого века нашей эры? Но если даже предположить, что он столь древен, как вы утверждаете, я все-таки буду в состоянии прочесть надпись, какая может там оказаться. Я разбирал клинообразные надписи на глиняных дощечках, которые, без сомнения, были написаны за тысячу лет до времен Сулеймана.
— Тем лучше, — сказал Гораций. — Я так уверен, как только возможно, что надпись на крышке — будь она финикийская, клинообразная или еще какая, — что она должна иметь отношение к джинну, заключенному в бутыль, или, по крайней мере, изображать печать Сулеймана. Да вот та вещь, рассмотрите ее сами!
— Только не теперь, — сказал профессор, — теперь слишком поздно и здесь недостаточно светло. Но я вам скажу, что сделаю. Я возьму эту бутылку с собою и рассмотрю ее внимательно завтра… с одним условием.
— Вам стоит только сообщить его, — сказал Гораций.
— Мое условие заключается в том, что, если я и кое-кто из других ориенталистов, которым я ее покажу, придем к заключению, что на ней нет вовсе никакой настоящей надписи, или, если есть какая-нибудь, то дата и значение должны быть определены, как совершенно несоответствующие вашей истории, то вы должны будете покориться нашему мнению, признать, что у нас была галлюцинация, и выкинуть всю эту штуку из головы.
— О, я ничего не имею против этого, — сказал Гораций, — кроме того, ведь ото для меня — единственный выход.
— Ну, так хорошо! — сказал профессор, сняв крышку и положив ее в карман. — Можете ждать от меня вестей через день или дна. А пока, мой мальчик, — продолжал он почти нежно, — почему бы вам не прокатиться на велосипеде куда-нибудь недалеко, а? Я знаю, вы велосипедист… Все, что хотите, но не позволяйте себе останавливаться мыслью на восточных сюжетах.
— Не так легко избегнуть этих мыслей, как вы думаете, — сказал Гораций с несколько жалким смехом. — Я думаю, профессор, что волею-неволею вам рано или поздно придется поверить в этого моего джинна.
— Я едва могу себе представить, — ответил профессор, который был уже у выхода, — ту степень очевидности, которая могла бы убедить меня, что в вашем сосуде был арабский джинн. Однако я постараюсь отнестись к делу объективно. Добрый вечер!
Оставшись один, Гораций начал шагать взад и вперед по своим опустевшим залам в состоянии закипающего бешенства при мысли о том, как он страстно мечтал о своем маленьком праздничном обеде, как все могло выйти интимно и очаровательно, и какой чудовищный и бесконечный кошмар пришлось пережить в действительности. В конце концов он очутился в фантастическом, невозможном жилище, всеми оставленный, а его шансы оправдаться перед Сильвией висели на волоске, со всех сторон ему грозили непредвиденные затруднения и осложнения.