Иоиль налил воды в изящный кувшин, достал тонкое льняное полотенце. Даниил осторожно, боясь совершить какую-нибудь неловкость, вымыл руки и ноги, размотал тюрбан. Понятно, Иоиля не волнуют приличия, он просто ужасно рад видеть Даниила. Постепенно к юноше вернулась уверенность в себе. Что бы с ним ни случилось, он не станет расстраиваться из-за какой-то глупой девчонки.
— Тебя Рош послал? — нетерпеливо сыпал вопросами Иоиль. — Были еще другие караваны? А тот раб — чернокожий великан, как он? Я тебе не завидовал тогда, когда ты его повел.
— Лучше бы мне рта в тот день не раскрывать.
— Почему?
— С той минуты, как я взялся за цепь, он мной распоряжается, а не я им. Я теперь посмешище всего лагеря. Конечно, работает он как вол, поддерживает огонь в горне. Но ни на минуту не выпускает меня из виду.
Иоиль расхохотался:
— А говорить он умеет? Понимает, когда ты с ним разговариваешь?
— Они думают, он ничего не понимает. А мне кажется, все не так просто. Он иногда будто пытается мне что-то сказать.
— Ты его не боишься?
— За себя — ни чуточки. Но за других я боюсь. Мне все время приходится держать ухо востро. Он такой силач и к тому же — как валун на краю обрыва. Перышком можно сдвинуть. Однажды я поспорил о чем-то с Иоктаном, и Иок бросился на меня с кулаками. Откуда ни возьмись — Самсон, и хвать его своими огромными ручищами. Я еле-еле остановил.
Иоиль присвистнул.
— Я думаю… — и тут же прервал сам себя, вскочил на ноги. — Отец настаивает, чтобы на трапезу всегда приходили вовремя. Лучше потом поговорим.
Равви Есром стоял у фонтана во дворике, высокий, узколицый, с седеющими волосами. Он вежливо, но холодновато поклонился, когда сын представил Даниила.
— Мир тебе. Рад видеть гостя в нашем доме, — и с неодобрением оглядел неподобающее одеяние юноши.
«Ты бы верблюду больше обрадовался, — подумал Даниил. — Когда я уйду, придется, наверно, заново совершать обряд очищения всего дома».
Две женщины двигались бок о бок, грациозно скользили по мощеному полу — младшая, Мальтака, наверное, похожа на свою мать в молодые годы. Крошечная птичка с ярким опереньем взлетела с карликового грушевого дерева, пронеслась над самым плечом девочки и упорхнула куда-то еще. Така скривила уголки губ, будто говоря Даниилу: «Стоит мне только захотеть, я бы много чего могла порассказать». Ее мать ласково улыбнулась и протянула юноше руку.
Они ввели Даниила в просторную комнату. Он весь напрягся, заметив — каждому приготовлено ложе. Они что, считают, он будет есть лежа, по римскому обычаю? Но не прошло и минуты, как неловкость отпустила, и он, подражая Иоилю, осторожно улегся на ложе. Така молча веселилась, наблюдая за его усилиями опереться на локоть. Такая важная особа, можно подумать — весь век живет в городе, а ведь сама увидала ложе первый раз в жизни всего месяц назад. У них в селении никто себе не позволял подобных языческих глупостей.
Мать Иоиля, сказав несколько вежливых слов, повела дочь за шелковую ширму, обе будут спрятаны от взглядов мужчин, пока те вкушают пищу. Что за чепуха! Даниил уверен — совсем недавно они ели, сидя все вместе на циновках, как любая другая семья в селении.
Даниилу доставило немало мучений бесконечное омовение рук, его унижало все — серебряные кувшины, тонкие льняные салфетки, стоящие за спиной рабы. Он чуть ли не с яростью набросился на появившуюся еду, осушил залпом чашу инжирного вина и только тогда заметил — остальные еще даже не пригубили. Положил обратно недоеденный кусок хлеба — слишком поздно, почти ничего не осталось, он впивается зубами в пищу, как Самсон. Заметил — хозяин поджал губы. Дела нет до их бесконечных правил. У самих, небось, никогда живот с голодухи не подводило?
— Где ты живешь? — спросил равви Есром, справившись с крошечной порцией рыбы и фруктов. — Далеко от Капернаума?
Даниил отвел глаза от пустой чаши:
— В Кетце, мой господин.
— Неужели? — изумился Есром. — А твой отец? Я что-то не припомню…
— Мой отец — Иамин, смотритель виноградников.
— А, — нахмурился хозяин. — Теперь вспоминаю. Очень печальная история. Достойный был человек твой отец, только слишком горячий.
Пренебрежительный тон больно ужалил Даниила, ему становилось все труднее бороться с гневным огнем, всегда тлеющим так близко к поверхности. Он побагровел, уткнулся носом в тарелку, стараясь сдержать просящиеся на язык слова.
— Так ты — единственная поддержка матери?
— Ее тоже нет в живых.