– Не нужно было приезжать! – наконец, сказал он зло. – Я же не просил!
Альбина нервно комкала подол платья. Щеки ее пылали от обиды и гнева.
– Что с детьми? – спросил он, закуривая.
Курил он тоже как-то иначе, чем раньше. Затягивался жадно, словно это была последняя сигарета в его жизни. Учитывая дефицит сигарет даже на воле, его можно было понять, но этот штрих дополнял общую жуткую картину.
– Все хорошо, – сказала Альбина. – Они в лагере сейчас…
Она так много хотела ему рассказать. О том, как они устроились на новой квартире, о том, что она не сдается. У нее в запасе была, как у Шехерезады, тысяча историй: о переезде, о детях, о Славике и армянах. Но внезапно она поняла, что ни одна из этих историй его не интересует. Он теперь принадлежал к какому-то другому миру. Здесь, за колючей проволокой, людей действительно перевоспитывали, только не в том смысле, в котором это слово обычно употребляют.
– Вот, – она стала рыться в сумочке, вытащила снимки малышей на детской площадке.
Последнее магическое средство.
– Как там он? – спросил вдруг Олег, сигарета уже догорела – табак в эпоху перемен стал заметно ниже качеством. Он прикурил другую от окурка.
Средство не подействовало, фотографии остались не востребованы. Олег скользнул по ним взглядом и даже не пытался изобразить заинтересованность – бросил на стол.
– Кто? – не поняла Альбина.
– Александр, – сказал Олег.
Альбина подумала, что он, вероятно, до сих пор надеется, что Переплет вытащит его.
– С ним все в порядке, – сказала она. – Мы давно не общались.
Олег вытер губы.
– Да почему же? – спросил он с гадливой улыбкой. – Не стесняйтесь!
– Подожди, подожди, подожди! – повторяла она, как заклинание. – Я не понимаю ничего. Что ты хочешь сказать, Олег? Милый…
– Тебе не понятно?! А я ведь давно все понял! – выкрикнул он вдруг истерично. – Все было нарочно подстроено, чтобы меня убрать! Все я теперь про тебя, сучка, понял! Лучше бы вы меня убили, сволочи! Ты и твой Саша!
Альбина опешила. До сих пор ее раздражала почти анекдотичная слепота мужа в том, что касалось Переплета. Теперь же, задним числом, он либо прозрел, либо все обдумал на досуге и сделал категоричные выводы, столь же нелепые, сколь нелепым было его благодушие тогда, раньше.
– Дай-ка! – он вдруг выхватил ее сумочку и одним движением вытряхнул ее на стол.
Фотографии слетели на пол. Альбина вскрикнула.
– Что ты делаешь?!
В дверь постучали и, не дожидаясь ответа, открыли. Похоже, вертухаи стояли там, в коридоре, дожидаясь развития событий. Олег выхватил из рассыпавшихся по столу вещей маникюрные ножницы и со звериным воплем принялся полосовать свои руки – вдоль вен.
Его вытащили из комнаты, матерясь и колотя за кровь, которая забрызгала форму. Олег продолжал реветь и в коридоре:
– Ненавижу, ненавижу!
– Заткнись! – рявкнул кто-то из вохровцев. – Посмотрим, как ты в карцере покричишь!
Альбина не стала забирать вещи, их принесли в барак спустя полчаса. Удивительно, но она смогла сама добраться до него. В бараке Альбина бросилась на кровать, не раздеваясь, и долго плакала, подвывая по-волчьи и кусая подушку. Анна Степановна бродила рядом, звенела посудой. Боялась, что Альбина наложит на себя руки.
– Да все ничего, – говорила она тихо, не зная еще, что именно произошло. – Если обижают его, то ведь выйдет и снова может стать мужиком. По-разному, конечно, бывает.
Альбина смутно догадывалась, о чем идет речь, но ей не хотелось думать ни о каких мерзостях. Пришел охранник с ее вещами. Сообщил, что с Олегом все в порядке – в смысле, жив и лежит теперь в лазарете. Она кивнула, едва ли понимая, о чем он говорит. Остаток дня прошел для нее, как в тумане.
Вся встреча заняла меньше часа. Меньше часа, а вся жизнь снова перевернулась. Интересно, должен же быть у человека запас прочности, предел, за которым начинается безумие. И когда он наступит, ее предел? Может, это и будет для нее спасением. Иногда так тяжело, невыносимо тяжело быть нормальной.
Жизнь превратилась в череду бесконечных унижений, которые прежде она не могла себе представить и в горячечном бреду. И все, что оставалось светлого, не считая малышей, было связано со случайными и чужими людьми, вроде того журналиста, или Анны Степановны. А люди близкие, старые знакомые либо ушли навсегда из жизни, либо предавали и обманывали. И Олег сейчас казался ей настоящим предателем, чем-то даже хуже Акентьева. Ведь о Переплете она все уже давно знала, а Олег оставался последним человеком, на которого она могла надеяться. Теперь надеяться было не на кого, кроме самой себя.
Говорили, что есть какие-то старинные заговоры, отсекавшие одного человека от другого – намертво, наглухо, так, что даже и мысли не оставалось о том, о ком прежде думал ежеминутно. Сейчас Альбина ощущала себя пораженной таким заклятием – что-то оборвалось в ней сегодня.
«Может, ты и не любила его? – спрашивала она себя. – Иначе как могла отказаться так быстро, словно только ждала повода. Настоящего повода, чтобы оттолкнуть его».
Альбина то нервно собирала вещи, сбрасывая в чемодан все, что попадалось на глаза, включая вещи своей соседки по бараку или посуду, которая ей даром была не нужна. Потом приходила в себя, возвращала чужое, садилась думать. Анна Степановна молча заваривала чай. Приходил кто-то из зоны, спрашивал посудомойку. Анна Степановна ответила, что она больна, а на предложение прислать лагерного фельдшера ответила с полным на то основанием, что фельдшер пьяница, и она ему котенка бы больного не доверила, не то, что человека.
Альбина на самом деле чувствовала себя больной. В висках начинало гудеть, стоило ей только вспомнить эту встречу, безумные глаза Олега. И кровь, брызнувшую из его вены. Тошнота подступала к горлу. Альбина не выносила вида крови, Олег в прежнее время смеялся над этой ее чертой, называл белоручкой. Альбина напрочь отвергала каких-то свежеубитых кроликов с рынка, мысль о том, что ей придется разделывать животное, казалась просто невыносимой. Обычно за разделку брался с хирургической сноровкой сам Марлен Вихорев. Приговаривая при этом, что дочка правильно сделала, что не пошла по его стопам. Без внутреннего трепета Альбина могла разделывать только рыбу.