Их острые, распирающие рты зубы впивались в покатые плечи соседа, разбрызгивая по сторонам его красно-коричневую кровь. Их руки рвали близлежащие тела и бросали оторванные куски вниз. Их ноги топтали внутренности тел, превращая потроха в единую зловонную жижу.
Желчь, слюни, гадкие испражнения и едкие соки в невообразимом количестве изливались этими существами, что так были похожи на людей, окрашивая дикими фосфоресцирующими красками всё это ужасное месиво, разъедая и портя.
Так, власть предстала мне дырявым, оскалившимся ртом с гниющими зубами, тщедушным телом кривыми ногами наездника и пальцами, завязанными в узел.
Так, справедливость предстала мне в образе пронырливых языков и указующих пальцев, что протыкают тела.
Мышцы уродов, напоминающие булыжную мостовую, тряслись и сотрясали. Сосцы пульсировали и давили, уши, подобно рогам, упирались, чтобы конечности лучше могли раздавить. А раздувшиеся ноздри не поглощали, а напротив, источали ужасную вонь.
Срамные места этих ужасных и отвратительных существ были столь непомерны, что одни, желая разрушить, сами трескались, а другие, намереваясь поглотить, путались в собственных складках, прикусывая сами себя.
Мозговые извилины требующих существ были подобны неумолимой плети, что обрушивалась на окружающих, издавая звенящий свист, а сердца – насосам, что изливали едкую кровь чёрного цвета со сгустками багряных тромбов.
Бордовые языки вращались, как электрические свёрла, и буравили тела, пробивая насквозь. Жилы тянулись как путы и, исходя на неистовые звуки, связывая и удушая, резали живую плоть, подобно металлическим струнам.
Таковыми предстали мне требования людей, их стремление к власти, их попытки повелевать желаниями других.
В ужасе, перемешанном с отвращением, я так дёрнул чашу весов, что вся эта бурлящая, зловонная каша разлилась на головы безумствующих внизу.
И когда посудина моя опустела, я как-то автоматически опустил свою в миг ослабевшую руку, но тот час возникшее оживление заставило меня вновь отдёрнуть её. Тщетно, в чаще весов уже красовались уроды третьего ряда!
И что-то говорило во мне: «Ты взвешиваешь свои Страхи, Человек!»
Я ужаснулся! Ничего более ужасного не видел я прежде, ничего более ужасного не мог бы себе и представить. Это была настоящая, пульсирующая, самопорождающаяся смерть!
Острые, как молнии, языки, словно бы притаившиеся в засаде, стремительно проскальзывали меж губ, когда веки на сотую долю секунды решались открыться, и как жало пронзали пустые глаза этих отвратительных существ.
Водянистые тела глаз, подобные отёкшим мешкам, с неимоверным грохотом лопались, как от внутреннего взрыва, словно распираемые изнутри какой-то безумной силой.
Острые языки выжидали, когда трясущиеся уши, завёрнутые в рулеты, хотя бы на мгновение расправятся, чтобы внедриться через них в мозг. В эту секунду языки выскальзывали изо рта и с чудовищной силой ударяли в то место, где должно находиться отверстие слухового прохода, чтобы, внедрившись здесь, в клочья разорвать мозг и, пробуравив его насквозь, победно лязгнуть.
Сейчас я понял, что значит в одно ухо влетело, в другое – вылетело! Так же поступали языки и с приоткрытыми ноздрями.
Когда же веки, ноздри и ушные раковины были закрыты – языки не простаивали, они проникали в глотку и, подобно хлысту, разрывали сердце, что колотилось в судорожном припадке, ожидая расправы, и лёгкие, что страшились расправиться, сжавшись в комок серой глины. Кровь пенилась и, фыркая, вырывалась из глотки.
Когда же происходило какое-то шевеление в желудке, то язык мгновенно разворачивался и, подобно змее, проникая внутрь, нанизывал на себя пищевод, желудок, кишки и, вырывавшись звенящим копьём наружу, неся на своём острие зловоние испражнений, дрожал победоносно над телом, что извивалось в предсмертных судорогах.
При этом каждое движение тела возбуждало безумную волю языка, который неистово ломал кости и расшвыривал по сторонам куски гниющего мяса, становясь жёстким, как титановый прут, палашом. Едва какое-то шевеление происходило в области гениталий, язык мгновенно жадно обвивал их удавкой и вырывал с корнем, издавая при этом победный свист. В других случаях он проникал внутрь и вертелся там, подобно циркулярному ножу, превращая всё тело в огромную саморазрушающуюся мясорубку.
Поскольку же каждое из этих существ не могло не шевелиться, испытывая невыразимую боль: их веки дрожали, их головы колыхались, конечности корчились в судорогах, внутренности трепетали, – язык работал, как помело, беспрестанно шинкуя всё тело на биллионы молекул!
Я перечислил все эти зверства по отдельности, но происходили-то они одновременно! Кто бы мог представить себе весь этот ужас!
Я был почти зачарован этим диким фейерверком самоуничтожения, но через какое-то мгновение сам задрожал, и слёзы ужаса брызнули из моих глаз.
«Так-то любит себя человек, так-то! – звенело во мне набатом. – Твои весы – виселица для человека!!! Озрись!»
И я озрился. Я был окутан небесным пурпуром, я ощущал на себе мягкое дыхание солнца, мои ноги утопали в нежности небесного свода. И я бросил чашу, я бросил! И этот миг памятен мне более всех. Я бросил чашу, ибо я не хочу быть мерой, тем более мерою человеческому.
Подо мной началась беспорядочная возня: Желание, Требование и Страх поглотили друг друга в лице своих представителей, они сами сводили себя на нет.
Едины были они в своей бойне, ибо в требовании всегда говорит желание, в желании – требование, вместе они полны страха, который и есть желание, возведённое в степень требования.
Мне не было нужды бороться с ними, мне просто не следовало им мешать: желание и страх убьют сами себя, а требования закончат это дело.
Незачем пачкать руки в пустоте, руки человека принадлежат Жизни, а потому человек испытывает Влечение, ощущает Контакт и самого Себя. А желаний, требований и страха нет для него!
Я открыл глаза, образы реальности были ещё плохо различимы, всё кружилось. Через несколько секунд я понял, что лежу на полу в своём кабинете, и сковывающее прежде меня напряжение отпустило. Я стал дышать.
Заратустра сидел на полу, здесь, рядом. Он склонился надо мной, обнял руками мою голову и сквозь слёзы, сокрушаясь, что-то отчаянно кричал мне, но я, к сожалению, как ни старался, никак не мог разобрать его слов.
И лишь спустя пару минут, а может быть и больше, по губам его я догадался: он беспрестанно всё повторял и повторял моё имя. Я ответил ему тем же.
В тот миг я не помнил ещё ничего из происходившего со мною во время приступа, казалось, я упал откуда-то с высоты, откуда-то с неба и был совершеннейшим образом не от мира сего.
О ДУХЕ ТЯЖЕСТИ
Через пару часов мы уже были в дороге. Потрёпанная жизнью легковая машина, спотыкаясь на ухабах и шелестя колёсами по битому асфальту, летела в посёлок Песочный, в онкоцентр.
Тело всё ещё плохо меня слушалось, недвусмысленно напоминая моему сознанию о том, «что первично». Руки и ноги изображали из себя лентяев-аристократов, губы заодно с языком не спешили артикулировать речь, но в целом я чувствовал себя хорошо: боль отошла, а голова хоть и была затуманена, но, в конце концов, не более чем у всех.
Зар выглядел обеспокоенным и возился со мной как с писаной торбой, очень нежно. Мне было неудобно так его утруждать, я пытался сопротивляться и делать всё самому, впрочем, не очень успешно.