– Ну, что двери в этом квартале сами захлопываются. Может, они намекают, что нам здесь не место?
– Поверь мне, – сказал Антон, наклоняясь, чтобы сунуть в замок кусок проволоки, – я имею дело с дверями уже сорок лет, но никогда не видел, чтобы они на что-то намекали…
– Постой, – перебил его Никита. – Послушай, что я тебе скажу.
– Ну давай, – вздохнул Антон и сел рядом с Никитой. – Я тебя слушаю.
– Мы уже здесь два года, так? Но никто нами совершенно не интересуется. Даже скамеек и тех муниципалитет не поставил. Я уже не говорю о том, что мы полностью отрезаны от культурной жизни. Мои знания никому здесь не нужны. Я написал во все киношколы. Одна находится в долине, одна – на горе, а одна – возле озера. Приложил к письму резюме. Сколько людей в этой стране могут похвастаться тем, что лично работали с великим Михалковым? Но я ни от кого не получил ответа, Антон, ни от кого! Хуже всего с женщинами. Я думал: приеду сюда и найду себе родственную душу. И вот я отправляюсь в город на поиски, и что я вижу? Все женщины одеты, как монашки, а стоит мне заговорить хоть с одной, она тут же переходит на другую сторону улицы. Как будто боится подхватить от меня скарлатину. Знаешь, у них там есть квартал, называется Квартал художников. Туда я тоже ходил. Надеялся познакомиться с какой-нибудь художницей. С такой женщиной, которая хочет брать от жизни все и ничему не придает особого значения. Но что я там обнаружил? Все галереи на замке, а в домах живут кошки. Это не Квартал художников, а Кошачий квартал. Понимаешь, Антон? Я надеялся оставить свое одиночество в России, а оно, не спросясь, село вместе со мной в самолет. Но самое ужасное…
– Ты же говорил, что самое ужасное – это женщины, – перебил его Антон. – Не может быть двух «самых».
– Ладно, – согласился Никита, – не самое. Пусть еще одно ужасное. Так вот, за два года здесь никто не умер. Смерть – это хоть какая-то перемена. Смерть – это похороны, волнения, нахлынувшие воспоминания. Смерть – это источник вдохновения…
– Если, конечно, умираешь не ты, – усмехнулся Антон.
– И то верно, – неуверенно кивнул Никита.
Антон воспользовался этим, чтобы крепко схватить его за плечи и встряхнуть:
– Никита, у тебя есть миссия. Ты приехал сюда не просто так. Ты должен дать здешним людям то, чего им не хватает. Нечто такое, что можешь дать им только ты, человек, работавший плечом к плечу с выдающимся кинорежиссером. Да, на это требуется время. Ну и что? Настоящие художники не пасуют перед трудностями! Так?
– Несомненно.
– А ты ведь настоящий художник?
– Да… Конечно, – подтвердил Никита с порозовевшими от удовольствия щеками.
– Тогда давай я вскрою твою дверь, и ты пойдешь работать. Лады?
– Лады.
Никита встал, дождался, пока Антон откроет дверь, и крепко обнял его, прижав к груди:
– Спасибо тебе, Антон! Спасибо! Ты очень мне помог!
– Всегда к твоим услугам, – пробормотал Антон, не спеша в свою очередь обнять Никиту.
На обратном пути он почувствовал, что Никита все-таки заразил его своим отчаянием. На пороге дома он постарался тщательно стряхнуть его с одежды, но пара крошек к ней прилипли.
Катя не стала его дожидаться и легла спать. «Это твой единственный женский недостаток, – часто повторял он ей с улыбкой. – Ложишься слишком рано, а встаешь слишком поздно». Но сейчас ему было не до смеха. Наоборот. В нем с каждой минутой крепло ощущение, что он словно каменеет изнутри. Как будто идет по тонкому льду, и тот трещит у него под ногами. Строительство клуба в последние несколько дней остановилось. Брошенные как попало инструменты валялись на земле. Он боялся, что солдаты, приезжавшие сюда недавно, могут вернуться, на сей раз – за ним. Лекарства от импотенции, которые он принимал, не помогали. Не помогали, хоть плачь. Когда они с Катей выходили на вечернюю прогулку, он смотрел на других мужчин и думал: «Они этим занимаются, а я нет. И Шпильман этим занимается. И Грушков этим занимается. И Школьник этим занимается. Это видно по их походке и по тому, как они расставляют ноги, когда останавливаются поговорить друг с другом. Видно, что они занимались этим со своими женами буквально перед тем, как вышли из дому. В этом нет ни малейших сомнений».
Предательство собственного тела страшней, чем измена женщины. С этой мыслью он набрал номер своего единственного сына. Звонить в Новосибирск было безумно дорого, и они не могли позволить себе такую роскошь, но он чувствовал острую потребность прямо сейчас услышать голос сына.
Его единственный сын был священником, настоятелем самой большой в Новосибирске церкви. Раньше отец Николай служил в маленькой скромной церкви, но после того как коммунизм приказал долго жить, многие «сироты» заново открыли для себя Иисуса, и Николаю – чтобы удовлетворить спрос – пришлось перебраться в новое здание. «Это невероятно, папа, – писал он Антону. – Такого расцвета христианской веры не бывало со времен Римской империи. Церкви, превращенные в офицерские клубы, снова становятся церквями; зайди в любой дом – у всех иконы Спасителя и Богородицы. Люди наконец-то вслух признались, что нуждаются в духовном пастыре, в обретении смысла жизни, а не только в дисциплине, что они одиноки перед Создателем и ищут утешения в Церкви».