Черт! Он должен прекратить об этом думать! Нет никакой Марины! Не было и не будет! Как глупо с его стороны – в его-то возрасте! – надеяться, что большая любовь исцелит его скорбь.
– Господин мэр, так дело не пойдет, – сказал ответственный чиновник. – Вы не можете два года терроризировать нас, а потом взять и передумать. С живыми людьми так не поступают.
– Но что мне делать со всеми этими…
– Все они люди в высшей степени достойные. Интеллигенция… Да, большинство из них пенсионеры…
– Большинство? – крикнул Данино. – Да среди них нет ни одного моложе шестидесяти!
– …но при этом вполне самостоятельные. Ведь у русских принято, что бабушка и дедушка живут с детьми и внуками.
– И что из того?
– А то, что все, кто приехал в этом автобусе, – люди пожилые и не имеют родственников в Израиле. А если имеют, то те не захотели их у себя принять. Такие люди по определению должны быть талантливыми и находчивыми. Я абсолютно уверен, что они принесут вашему городу большую пользу.
– Но где вы их раскопали?! Скажите: где?
– Они сорганизовались еще там, в России, и подали просьбу репатриироваться в Израиль вместе, группой. По-моему, это здорово.
– Но они… – сказал Данино, сунув руку за пояс. – Они даже не говорят на иврите!
– Так учите русский, Данино. Мы оплатим вам курсы, если пожелаете, – захохотал чиновник и встал, давая понять, что разговор окончен.
В первую же зиму после приезда репатриантов, поселившихся в квартале Источник Гордости, пошел снег. Снег в Городе праведников шел почти каждый год, и, когда это случалось, жители Города грехов садились в пикапы, приезжали сюда, загружали снег в багажник и везли домой – показать детям. Но в ту зиму наблюдалось необычное явление: снег выпал исключительно в новом квартале, но не в остальной части города. И правда, в центре на землю опустилось всего несколько мгновенно растаявших снежинок, зато в Источнике Гордости высились полуметровые, если не больше, сугробы.
– Эстер, ты даже не представляешь, что там творится! – сказал почтальон, вернувшись домой и поднося руки к спиральному электрообогревателю в гостиной ближе, чем обычно (почтальон был единственным из горожан, кто регулярно – по долгу службы – посещал квартал). – Сибирь! Настоящая Сибирь!
– Сибирь! Настоящая Сибирь! – на следующий день повторила Эстер своей парикмахерше Симоне. – Ты даже не представляешь, что там творится!
Поскольку слова, произнесенные в парикмахерской Симоны, распространялись со скоростью чернил, растекающихся по льняному полотну, то вскоре к новому кварталу прочно приклеилось обидное прозвище «Сибирь», а к реальному километру, отделявшему его от города, добавилось несколько воображаемых.
Каждый вечер, незадолго до того, как солнце скрывалось за антеннами военной базы, Антон клал руку Кате на плечо и говорил:
– Ну что, котик, пошли?
Она и сама знала, что им пора на ежедневную прогулку, но ей нравилось чувствовать его руку на своем плече, нравилось, что он зовет ее «котиком», поэтому она позволяла ему командовать собой, подавать пальто и открывать перед ней дверь. Зато во всем остальном он ей всегда уступал.
На улице они встретились с пассажирами автобуса в полном составе. С той поездки прошло уже два года, но, как это ни удивительно, никто из прибывших не умер. Иногда, попивая вечерний глинтвейн, Катя и Антон гадали, кто из репатриантов первым покинет этот мир. Как-никак все они в возрасте, и когда-нибудь это должно случиться. Антон вслух сочинял умершему эпитафию, а Катя смеялась до слез – у него здорово получалось – и протягивала к нему свой стакан, чтобы чокнуться еще раз. На следующий день они спускались по ступенькам крыльца, выходили на улицу и с замиранием сердца ждали: появится тот, кого они вчера оплакивали, на вечерней прогулке или нет. Кроме них никто об этом не знал; это был их секрет. (Однажды Антон, несмотря на ее протесты, заявил, что первым умрет он, и начал сочинять надгробную речь для самого себя, но, хотя речь получилась смешная – действительно смешная, – Катя даже не улыбнулась.)
Встречаясь с жителями квартала, они всем говорили: «Добрый вечер». За единственным исключением. Того, кого они вчера «хоронили», они приветствовали словами: «Крепкого вам здоровья!» Все гуляющие – парами или поодиночке – направлялись к аллее. Некоторые вели на поводке собак, но никто не шел с детьми. Они все еще носили привезенную с собой одежду и говорили на тамошнем языке; транзисторный приемник Шпильмана, с которым тот не расставался, плотно прижимая его к уху, все еще был настроен на московскую радиостанцию; и даже погода (Катя помнила, что писала ей Таня в своем первом письме: «Погода в Израиле ужасная. Воздух влажный, липкий, душный и тяжелый, ходишь как будто по уши в компоте»), даже погода в этом городе походила на тамошнюю: зимой уши и нос ощутимо пощипывало, а летом по ночам бывало прохладно. В том числе и по этой причине Катя ни за что не согласилась бы жить на равнине. Даже если бы Таня пригласила ее перебраться к ним.