III.
К острогу Ельшин подехал уже настоящих фермером. Да, нужно все бросить, что затемняет жизнь, и начать все снова. Конечно, правосудие должно исправить со временем все человечество, но, с другой стороны, можно подумать и о себе, т.-е. о собственной нормальной жизни. Все эти теоретическия размышления нисколько не мешали тому, что Матвей Матвеич, слезая с извозчика, принял убийственно-спокойный и безнадежно-серьезный прокурорский вид. Он знал по давнему опыту, как одна фраза: "приехал прокурор" -- всполошит весь острог. Ведь каждый острожный человек чего-нибудь ждет, а последния надежды особенно дороги. Почему-то Матвей Матвеич каждый раз убеждался, что его ждут в остроге, хотя об этом никто не мог знать. Нынче было, как вчера. Около острожных железных ворот, как всегда, толпились самые простые люди из уезда -- старики, женщины и дети, которые приходили и приезжали навестить попавшаго в острог родного человека. Нужда, страх и свое домашнее неизносимое горе глядели этими напуганными простыми лицами, лохмотьями, согбенными деревенскими спинами -- это был тот "отработанный пар", который не попадает в графы статистики. И они знали, что к острогу подезжает прокурор, и эти лохмотья и заплаты начинали надеяться, что прокурор "все может". Но это строгое деревенское горе не причитало и не бросалось в ноги, как делала купеческая жена Таисия Буканова, а ждало своей участи с трогательным героизмом. Ведь нет ничего ужаснее именно ожидания... И прокурор Ельшин чувствовал себя тем, что фигурально называется руками правосудия. Да, он призван возстановить нарушенную волю -- и больше ничего. И рядом с этими повышенными мыслями являлись соображения другого порядка: а ведь хорошо было бы нарисовать акварелью вон ту старуху, которая замотала себе голову какой-то рваной шалью... То, что в жизни являлось очень некрасивым, в акварели получало какую-то особенную, поющую прелесть: лохмотья, старческия морщины, искривленныя от старости деревья, заросшая плесенью вода, плачущее осенними слезами небо и т. д. Это были специально-акварельныя мысли. А тут уже выскакивает какои-то дежурный человек, другой дежурный человек распахивает железную калитку (а ведь хорошо бы было нарисовать такую острожную железную калитку акварелью!), и Матвей Матвеич переступает роковую грань с видом начальства. Нормальное человечество, хотя и находившееся в сильном подозрении, осталось там, назади, за роковой гранью этой железной решетки, а здесь, в ея пределах, начиналась область преступной воли и всяческих правонарушений. Матвей Матвеич прошел в приемную, где его встретил смотритель Гаврила Гаврилыч, седой, стриженый под гребенку старик, страдавший одышкой благодаря излишней толщине, которая так по идет к военному мундиру. -- Ну, что хорошаго, Гаврила Гаврилыч?-- спросил Ельшин, сбрасывая верхнее пальто на руки оторопело старавшагося услужить начальству стражника. -- Ничего, все, слава Богу, благополучно, Матвей Матвеич... В четвертой камере вчера случилась драка, но мы ее прекратили домашними средствами... Из уезда привезли двух конокрадов, оказавших при поимке вооруженное сопротивление. Вообще все, слава Богу, благополучно. В женское отделение сегодня препровождена одна детоубийца и одна отравительница. Приемная делилась большой полутемной передней на два отделения: в одном помещалась собственно приемная, где заседал Гаврила Гаврилыч, а в другом -- острожная канцелярия. В последней над письменным стоком всегда виднелась согнутая спина белокураго молодого человека с интеллигентным лицом. Ельшину было всегда его жаль,-- такой молодой, учившийся до третьяго класса гимназии и в качестве рецидивиста отбывавший за кражу второй год острожной высидки. Он вставал, когда проходил в приемную Ельшин, и как-то конфузливо кланялся. -- Как бы вы, Гаврила Гаврилыч, того...-- заметил Ельшин, нюхая воздух.-- Проветривали бы, что ли... -- Уж, кажется, я стараюсь, Матвей Матвеич. Всякую дезинфекцию прыскаю и порошком посыпаю, а все воняет, потому что какая у нас публика, ежели разобрать... Такого духу нанесут... Тоже и посещающие для свидания родственники не без аромата. -- А что Тишаев?-- спросил Ельшин, не слушая эту старческую болтовню. -- Ничего, слава Богу. Все лежит и "Рокамболя" читает. Вообще человек несообразный... -- Вы вот смотрите, чтобы ему письма в "Рокамболе" не приносили... -- Помилуйте, Матвей Матвеич, да у меня комар носу не подточит... Человек, т.-е. арестант еще не успел подумать, а я уж его наскрозь?... Прикажете его вызвать? -- Нет, пока не нужно... У смотрителя были свои любимыя слова, как: "вообще", "слава Богу", а потом он, точно безграмотный говорил: "опеть", "наскрозь" и т. д. -- Вчера был следователь? -- Точно так-с, наезжали и производили допрос Ефимова, который у нас числится в четырех душах, а тут выходит, что еще есть пятая-с. И даже очень просто все обозначалось. "Вот бы такого подлеца акварелью нарисовать,-- невольно подумал Ельшин.-- Этакая, можно сказать, преступная рожа..." Вместо Тишаева, с которым Матвей Матвеич должен был вести сегодня довольно длинную беседу, он вспомнил о жене Буканова и велел вызвать последняго. Молодой белокурый человек нагнулся еще ниже над своим письменным столом и хихикнул, зажимая рот ладонью. Уж если прокурор вызовет Буканова, то начнется представление. Купец Буканов в остроге был на особенном положении, и даже сам Матвей Матвеич позволял ему многое, чего не допускал для других. Улыбались и стражники, и тюремные надзиратели, и Гаврила Гаврилыч -- Ну, что он у вас, как себя ведет?-- спрашивал Ельшин смотрителя. -- Да ничего, слава Богу... Все правду ищет, а все арестанты его очень любят. Опять и так сказать, особенный человек, и в голове у него зайцы прыгают. Матвей Матвеич шагал по приемной, заложив руки за спину. В пыльное окно падал яркий свет летняго солнца, разсыпаясь колебавшимися жирными пятнами по полу. Где-то жужжала муха. В такую погоду вся острожная обстановка казалась особенно неприветливой, а заделанныя железными решетками окна походили на бельма. -- Буканов идет!..-- пронесся шопот с лестницы.-- Буканов... Послышалось тяжелое дыханье, удушливый кашель, и в коридор приемной с трудом вошел высокий, грузный старик в сером длиннополом пальто, подпоясанном пестрым гарусным шарфом. От натуги его широкое русское лицо с окладистой седой бородой совсем посинело. Близорукие серые глаза на выкате отыскали в углу небольшой образок. Помолившись, старик поклонился смотрителю и писарю. -- По какой такой причине растревожили старика?-- спросил он. Смотритель только показал головой на шагавшаго в приемной Матвея Матвеича. Белокурый рецидивист еще раз прыснул, захватив рот всей горстью. Гаврила Гаврилыч погрозил ему за неуместную смешливость кулаком.
IV.
Войдя в приемную, Буканов опять отыскал образ, помолился, отвесил поклон шагавшему по комнате прокурору и, остановившись у печки, спокойно проговорил: -- Изволили спрашивать меня, ваше высокоблагородие? -- Да, да... Жена у вас бывает? -- Само собой... -- Когда вы ее увидите, Буканов, то предупредите, чтобы она меня не безпокоила. Она мне проходу не дает. Сегодня поймала меня на подезде, бросилась в ноги, начала причитать на всю улицу... Ведь вы знаете, что я решительно ничего не могу сделать для вас, и обясните это жене. -- Уж простите, ваше высокоблагородие. Конечно, женское малодушие одно, и притом очень она жалеет меня, потому как я без вины должен терпеть. -- Ну, это дело присяжных, которые будут вас судить. -- Присяжные тоже человеки и весьма могут ошибаться, ваше высокоблагородие. Все через Ивана Митрича вышло... Моей тут причины никакой нет. -- А кто подделал вексель? -- А кто меня в разор разорил, до тла? Родной племянничек мне приходится Иван Митрич и вот до тюрьмы меня довел... -- А зачем вы ставили его бланк на векселе? -- Да ведь он мне должен? -- Послушайте, Буканов, с вами невозможно говорить. Это какая-то сказка про белаго бычка. -- Она самая и есть, ваше высокоблагородие,-- совершенно спокойно согласился старик.-- То-есть в самый раз. И примерять не нужно... Именно этот спокойный тон и раздражал Матвея Матвеича, а потом его интересовало, почему и откуда это спокойствие. -- Буканов, ведь вы знали, что будет вам за подлог? --Кто же этого не знает, ваше высокоблагородие? Известно, что за такия художества по головке не гладят, и очень даже просто... Вышлют с лишением некоторых прав на поселение в места не столь отдаленныя -- вот и вся музыка! -- Вы знали это и все-таки устроили подлог? Старик широко вздохнул и, сделав шаг вперед, заговорил, быстро роняя слова: -- Ах, ваше высокоблагородие... Вот вы всякий закон знаете, а того закона, которым все мы живем, не хотите знать: всякий человек хочет устроить себя как можно получше. Вот у вас в остроге, напримерно, около шести сотен народу сидит, и для вас это очень просто преступники. Да-с... Значит, худую траву из поля вон. И я так же прежде думал, пока сам не попал в тюрьму. Жалел, конечно, по человечеству и харчи посылал к праздникам; а, грешный человек, осуждал их всех, которые не умела себя соблюсти... да... А вот тут-то и была ошибочка... Есть, ваше высокоблагородие, глад телесный и есть глад душевный... да... Вот они для вас арестанты и преступники вообще, бездельники и негодяи, а вы только то подумайте, что ни один человек из них не думал попасть в острог. Каждый старался как можно лучше устроить свою жизнь... И не просто старался, как простые люди, а со всеусердием и прилежанием. Разве легко украсть, сделать подлог или убить живого человека? И даже очень это трудно, ваше высокоблагородие, а только он хотел устроить как можно получше. Конечно, грех и даже очень большой грех, а уж очень донимал вот этот самый глад душевный... -- Значит, и Иван Митрич, который, как вы говорите, довел вас до тюрьмы, тоже прав? -- Сердит я на него, ваше высокоблагородие, и ругаю, а иногда и раздумье возьмет... И так можно разсудить и этак. Ведь и я не думал в тюрьме сидеть, а вот Господь привел на старости лет. -- Тоже был душевный глад? -- А то как же? И теперь каждый арестант вперед знает свою судьбу, что и как ему соответствует, и чем хуже ему выходит линия, тем он пуще, ваше высокоблагородие, надеется. Вот, мол, отбуду, примерно, столько-то лет каторги, а там выйду на поселенье и заживу уж по-настоящему. Взять хоть Ефимова -- ему за четыре души безсрочная, а он говорит, что безпременно попадет под милостивый манифест... -- И Ефимов, по-вашему, тоже старался устроиться получше, когда убивал? -- Уж он-то больше всех старался, ваше высокоблагородие, потому как человек отчаянный вполне. Ельшин шагал по приемной, заложив руки за спину, и внимательно слушал странную речь Буканова. Это был какой-то романтизм на острожной подкладке. Буканов, угадывая прокурорския мысли, продолжал думать вслух: -- Который ежели человек свободный, ваше высокоблагородие, так у него меньше мыслей, а свяжите человека по рукам и ногам,-- сколько у него этих самых мыслей обявится. Так и у нас в тюрьме. Каждый арестантик наш как мечтает, мечтает даже о том, чего раньше и не замечал. Примерно взять меня... Конечно, был капиталишко, торговлишка, домишко -- и все, например, очень просто прахом пошло. Ну, что делать, все это дело наживное. А вот я сижу в тюрьме и думаю... Была у меня собачка. "Идолом" ее звали. Выйдешь это на двор, а она уж тут -- в глаза смотрит, хвостиком виляет и только вот не скажет, как она для тебя все готова сделать. Пойдешь куда -- проводит до угла, идешь домой -- она уж ждет у ворот. Вот уж не воротишь... Другую собаку заведешь, так она и будет другая собака. Тоже были у меня две коровы: "Колдунья" и "Именинница"... Ах, какия коровы! А рысак "Варнак"?.. Разве другую такую лошадь найдете в Загорске? В канцелярии слушали этот разговор смотритель и белокурый молодой человек. Оба они улыбались, качали головами и обяснялись знаками. Очень уж потешный этот Буканов, а прокурор его слушает. -- Все это хорошо, Буканов,-- перебил Буканова Матвей Матвеич, останавливаясь.-- А что же вы будете делать после суда? Старик улыбнулся и, оглядевшись, не подслушивает ли кто, заговорил вполголоса: -- А у меня уж все вперед готово, ваше высокоблагородие... Всю слепоту как рукой сняло. Скажите, пожалуйста, много ли человеку нужно? Ну, вышлют в Томскую губернию... А разве там не люди живут? И сейчас за работу по своей части, а главное, разведу хозяйство, чтобы все было свое до последней нитки. И всякий овощ, и яичко, и молочко... -- Да, да, вот именно,-- соглашался Матвей Матвеич, и в его голосе уже не слышалось прокурорских нот.-- Главное, чтобы все было свое, и чтобы человек чувствовал себя свободным... Не правда ли? -- Совершенно верно, ваше высокоблагородие. Ведь коровушка-то окупит себя в одно лето, а тут еще теленочка принесет, как премию к еженедельному иллюстрированному журналу "Нива". А каждая курка должна сто яичек дать в лето... У меня, ваше высокоблагородие, была одна курочка пестренькая, так она по три раза в лето на яйца садилась и по три раза цыплят выводила... -- Три раза?..-- удивлялся Матвей Матвеич. -- Точно так-с... А одного боровка держал, так он через два года восемь пудов сала дал, а тушка в счет не шла. -- Восемь пудов?!.. -- Оно ведь спорое, значит, это свиное сало, ежели засолить в впрок... Напримерно, в сенокос, когда не до варева, или в кашу рабочим, в щи, просто с картошкой. Гаврила Гаврилыч сделался свидетелем необыкновенной сцены, именно, когда прокурор Матвей Матвеич совершенно забыл, что он прокурор, что купец Буканов арестант, и на прощанье протянул ему руку.