VIII.
Гражданин Рихтер делал несколько попыток разговориться по душе с Агаѳьей, но из этого ничего не вышло. Она из слова в слово повторила те же безсмыслицы, какия говорила барыне. Игнат оказался толковее жены. На допросе он сообщил много интереснаго. -- Сказывают, уж пятая труба прошла... -- Какая труба? Кто сказывает? -- Ну, те уж знают, барин, которые сказывают. Будет всех семь труб до светопреставленья... Две кровавых звезды упадут. Первая-то пала еще при третьей трубе, а вторая, сказывают, недавно свалилась... Это похуже будет первой, потому как отворила кладезь бездны. -- Кладезь? -- Точно так, Гаврила Гаврилыч. Прямо сказано в писании: и возгласи труба пятая. -- Да ведь ты неграмотный, Игнат, как же говоришь о писании? -- А сказывали... Те уж знают. -- А отчего я не знаю, хоть и грамотный? Игнат уставился глазами в угол и долго подыскивал ответ. -- У господ совсем наоборот, барин... -- Значит, по-твоему, спасутся только простые люди и купцы? -- Точно так... Только купцам гораздо труднее, потому как состоят при собственном капитале. Носившись напрасно с Агаѳьей и кучером Игнатом, доктор догадался, что делал именно то, чего ни в каком случае не следовало делать. Конечно, о его разговорах и разспросах все доводится до сведения сибирских старцев; те примут, с своей стороны, соответствующия меры, так как в их глазах он, гражданин Рихтер, вместе с Ѳедором Иванычем, только любезный антихристов сосуд. Нужно было начать с Марьи Тимоѳеевпы, которую Прасковья Ивановна прогнала совершению напрасно. Из-за последняго у доктора с Прасковьей Ивановной произошла горячая семейная сцена, прячем он чувствовал себя совершено правым и должен был просить извинения. -- Если вам ее нужно, так я ее приглашу,-- сделала с своей стороны уступку Прасковья Ивановна.-- Она такая безсовестная, и ее трудно огорчить. -- Так, пожалуйста, пригласи ее. Марья Тимоѳеевна явилась по первому зову, как ни в чем не бывало. Она, конечно, догадалась, в чем дело, хотя и не выдавала себя ни одним словом. Когда доктор заявил ей о своем желании познакомиться с сибирскими старцами, Марья Тимоѳеевна только замахала руками. -- И что ты только придумал, Гаврила Гаврилыч? И любонытпнаго-то ничего в них нет... Просто, мужичье сиволапое. -- Ну, это мое дело, Марья Тимоѳеевна, а вы все-таки приведите как-нибудь их вечерком. Будто пришли полечиться -- я не имею права никакому больному отказывать в приеме. -- Ужо, поговорю... Может, как-нибудь завернут ко мне. -- Я вам даю честное слово, что разговор останется между нами и Ѳедор Иваныч никогда ничего о нем не узнает. Ведь старцы ходят же в мою кухню... -- Уж не знаю, право... Поговорить поговорю, а только... А ежели спросят, для чего их надобно тебе? -- Хочу поговорить о старой вере... -- Значит, насчет Агаѳьи? -- И насчет Агаѳьи, между прочим... Сибирские старцы расхохотались, когда узнали о желании доктора познакомиться. -- Никак в нашу веру хочет перейти,-- шутливо говорил старец Матвей.-- В самый бы раз... Вот только зачем постов не соблюдает, да табачище курит, да с женой не по закону живет. -- А ты его и обличи,-- советовала Марья Тимоѳеевна. -- И обличу... Даже очень это просто. Дня через три Марья Тимоѳеевна привела старца Спиридона в кухню и послала Агаѳью сказать об этом барину. Было уже темно, по старца провели в столовую не прямо, а через садик, чтобы никто не видал. -- Так-то лучше будет, ежели с опаской,-- обяснила Марья Тимоѳеевна. Опыт оказался совершенно неудачным. Старец Спиридон решительно ничего не знал, кроме своих канонов, и нес какую-то околесную. -- И нужно терпеть...-- повторял он ни к селу ни к городу. Доктор попросил его показать язык, сосчитал пульс и выслушал сердце, которое работало неправильно. Старец жаловался на одышку и на то, что от постной пищи у него "голову обносить". Потом старец ходил по комнате с закрытыми глазами, стоял на одной ноге, растопыривал пальцы на руках, попеременно раскрывал глаза и т. д. Когда доктор для полноты диагноза хотел смерить температуру старца, последний обозлился. -- Не согласен, ваше благородие,-- грубо заявил он.-- Это вы уж других обманывайте, кто попроще... -- Ведь вы же сами говорите, что нужно терпеть? -- Терпеть, да не от антихриста!.. Другим показывай свою антихристову машинку... -- Хорошо, хорошо... А как вы относительно водки? -- По уставу, когда разрешение вина и елея... Доктор только теперь догадался, что это совсем не тот старец, котораго ему нужно, и спросил: -- Это вы дрались с моим кучером Игнатом? -- Никак нет-с,-- по-солдатски ответил Спиридон, принимая почему-то виноватый вид.-- Хилый я человек, и куда мне драться. -- Ну хорошо. Это я так... Может-быть, вы какого-нибудь лекарства желаете получить? -- Сохрани, Господи... Можно себе представить то впечатление, которое произвел разсказ старца Спиридона, когда он вернулся к Марье Тимоѳеевне. Даже никогда не смеявшийся старец Матвей хохотал до слез. -- Вот-вот, оно самое,-- повторял он.-- Ты кому язык-то показывал? Ах, Спиридон, Спиридон... это ты бесу показывал. Ты язык высунул, а бесу это и надобно... Он уж знает, что ему нужно. И персты растопыривал? А какую руку? Правую? Вот-вот... Щепоть и вышла. А на одной ноге, как журавль, к чему стоял? Христос-то когда на одной ноге стоял? Ну-ка? -- Неученый я человек...-- хмуро отвечал сконфуженный Спиридон. -- Вот то-то и есть... как есть ничего не понимаешь. На одной-то ноге вот как грешно стоять, потому как Христос стоял на одной ноге, когда садился на осла... Ах, Спиридон, Спиридон, потешился над тобой бес... Спиридон наконец озлился. -- Да я-то что же? Все это Марья Тимоѳеевна... Она меня подвела. Доктор-то наказал тебя прислать. Вот ступай и покажи свою храбрость. Марья Тимоѳеевна тоже грешным делом посмеялась над простотой Спиридона. Очень уж смешно все вышло. Она скрыла, что Прасковья Ивановна и ее тоже заставляла стоять на одной ноге и ходить по комнате с закрытыми глазами. -- А зачем ты бесу мигал?-- не унимался старец Матвей.-- Ах, Спиридон, Спиридон... И оба глаза закрывал? Бесу вот это самое и нужно, чтобы человек оба глаза закрывал -- он в эту пору и цапает его своей мерзкой лапой. -- Вот что, Матвей Петрович,-- заговорила Марья Тимоѳеевна, косвенно вступаясь за Спиридона.-- Осудил ты Спиридона и посмеялся над ним, значит, грех-то и перекачнулся на тебя. Ты бы лучше пошел сам к доктору и переговорил с ним... -- А ты думаешь, не пойду?-- храбрился Матвей.-- Ничего я не боюсь... И еще обличу от писания. -- Так-то лучше будет, миленький. -- Зачем доктор и его полубарыня вцепились в Агаѳью? Не стало им других кухарок? Небойсь, пока Агаѳья не думала о спасении души, так ея и не замечали... Вот пойду и обличу. Подвела старца Матвея честнйя вдова Марья Тимоѳеевна. Позахвастался он грешным делом, и отступаться от своего слова было поздно. -- И пойду,-- упрямо повторял он.-- Может, еще и беса посрамлю...
IX.
Старец Матвей сдержал свое слово и через несколько дней вечером "обявился" в докторской кухне. -- В горницы я не пойду,-- заявил он Агаѳье.-- А твоему доктору могу сказать словечко, если придет сюда. Так и скажи... Агаѳья побежала сначала к барыне, бледная и перепутанная. Прасковье Ивановне сделалось ея жаль. -- Да вы не волнуйтесь, Агаѳья,-- старалась она ее успокоить.-- Ничего особеннаго не будет. Поговорят -- и только. Гражданин Рихтер сидел у себя в кабинете и что-то читал, когда Прасковья Ивановна сообщила ему о появлении старца Матвея. -- А, отлично... Взглянув на Прасковью Ивановну, он прибавил: -- Ты, кажется, волнуешься? -- Да... так... Прибегала Агаѳья -- лица на ней нет. -- Пустяки... Мне хочется выяснить себе некоторые вопросы с чисто-научной точки зрения. Ты, может-быть, думаешь, что этот старец будет бить меня, как Игната? -- Нет, я этого совсем не думаю, а только... Мне нельзя итти в кухню вместе с вами? -- Гм... Думаю, что лучше этого не делать. Ты только будешь мешать нам... Прасковья Ивановна сочла долгом обидеться, хотя и понимала, что гражданин Рихтер был прав. Все нельзя... И это с ранняго детства: "ты -- девочка, и тебе это нельзя". Девушке тоже все "нельзя", а теперь она женщина, все может понимать -- и все-таки проклятое слово "нельзя" остается, как у каких-то дикарей слово "табу". Никто не виноват, а одно слово висит у всех на языке, как замок. Кстати, когда гражданин Рихтер был чем-нибудь недоволен, он называл Прасковью Ивановну Прасковьей Ивановной; когда он был в хорошем настроении, то называл Пашей или Параней, а когда в совсем веселом -- попросту Приськой. Прислуге и пациентам он неизменно говорил "вы", кроме отдельных случаев, и не обижался, что они все говорили ему "ты". Старец Матвей сидел в кухне, на лавочке у самой двери. Это была его привычка, точно он вечно хотел куда-то бежать, а бегать ему приходилось всю жизнь. Когда доктор подходил к кухне, ему загородила дорогу Агаѳья и умоляюще прошептала: -- Барин, папиросу бросьте... -- Ах, да... Он бросил папиросу и вошел в кухню. Старец Матвей поднялся и молча поклонился. -- Здравствуй, барин... -- Садитесь, пожалуйста. Агаѳья осталась караулить у двери, чтобы кто-нибудь не вошел. Она вся замерла от страха и чувствовала, как бьется собственное сердце в груди. Что только и будет -- подумать страпшо. Как на грех, еще наедет Ѳедор Иваныч... По привычке доктор прошелся несколько раз по кухне, прежде чем заговорить. Сибирский старец ему понравился с перваго раза, как великолепный антропологический экземпляр. Таких сохранившихся субектов ему приходилось встречать в своей практике не итого. Настоящий крестьянский богатырь. -- Да, так мне хотелось переговорить с вами относительно Агаѳьи,-- начал доктор, точно продолжал только-что прерванный разговор. -- Нестоящее это дело, барин,-- спокойно ответил Матвей. -- Как нестоящее? -- Первое дело -- баба, а второе дело -- силом никого в царство небесное за рога не тащат. Кому, значит, дадено. -- Однако вот вы уговариваете Агаѳью уходить в скиты? -- Я?!.. И даже не подумал... А ежели она сама, напримерно, желает спасти душу. Да... Сама пристает ко мне, а я что же Кухня освещалась слабым огнем дешевой жестяной лампочки, и доктор не мог хорошенько разсмотреть выражение лица старца Матвея, когда он говорил. Доктору казалось, что этот загадочный старец смотрит на него с улыбкой, и он начинал чувствовать себя неловко. Матвей, с своей стороны, тоже присматривался к доктору и в свою очередь остался доволен. И борода и усы -- все как следует, хоть и немец. Вот зачем он только шею себе удавил "галстусом". -- Вот ты со мной разговариваешь, барин,-- заговорил Матвей.-- А мне, может, и слушать-то тебя грешно... -- Почему? -- Да вот креста-то, поди, на тебе нет, а вместо него галстус удавления носишь... -- Это пустяки. Ты просто не смотри на мой галстух. -- Но твоему-то оно, точно, что все пустяки... -- Грех совсем не в том, как человек одевается или что он ест и пьет, а в том, живет он по совести или нет... Не правда ли? Вот ты читаешь писание, а в писании сказано, что не сквернит человека входящее во уста, а исходящее из уст. -- Сказано-то оно сказано, да только это самое надо понимать тоже по писанию. В седьми-толковом Апокалипсисе пряменько говорится... Прочитай-ка Изложение Филарета патриарха -- и там найдешь. Вот вы и ученые, а все сидите в челюстях мысленнаго льва... Старец Матвей с ловкостью записного полемизатора отводил речь от Агаѳьи и засыпал доктора совершенно непонятными для него цитатами из разных раскольничьих цветников и еще более непонятной терминологией. Так могут говорить только религиозные маниаки, для которых слова дороже их содержания. По всему было видно, что Матвей привык поучать и говорил учительским тоном, и что больше всего на его "послушников" и "послушниц", как Агаѳья, действовал именно этот убежденный и страстно-повелительный тон. Вероятно, так же говорил Стенька Разин, Гришка Отрепьев, Емельян Иваныч Пугачев, "изящный скиталец" протопоп Аввакум и другие вожаки и коноводы, потому что за шелухой их ненужных иногда слов чувствовалась стихийная сила, та почвенная поёмная вода, которая неудержимо подмывает самые крутые берега и крушит все на своем властном пути. Конечно, сибирский старец Матвей только ничтожность сам по себе, особенно рядом с крупными историческими именами, но он действовал отраженной силой, как отработанный пар "Если бы смерить у него температуру...-- думал доктор, слушая старца Матвея.-- Или, по крайней мере, сосчитать пульс..." А старец Матвей уже вошел в раж и принялся обличать барина в "галстусе". -- А что тебе далась Агаѳья? Конечно, баба, а свою телесную бабью немощь жаждет отложить и мужецкую крепость восприять... Господам-то этого и не понять, потому как у них одно сладкое житье на уме. Зачем вам далась Агаѳья? -- А разве нельзя спасти душу у себя дома, а нужно бежать куда-то в горы, в лес?.. -- Никак даже невозможно... И опять вам этого невозможно понять, значит, подвига. В миру со всех сторон грех плывет, а в пустыне кругом одно спасенье. Там и мысли другия... Ты вот как посмеялся над старцем Спиридоном, да еще надо мною хотел Пошутить... -- И не думал... Я просто не понимаю, зачем для спасения души непременно нужно куда-то бежать. Вы побежите, я побегу... -- Не побежишь, барин... Некуда тебе бежать, да и от самого себя не убежать. -- И спасенья нет? -- Нет. Странное дело, гражданин Рихтер, разговаривая с сибирским старцем, начал испытывать что-то такое особенное, для чего не было названия. В безсвязных словах старца Матвея была своя гипнотизирующая логика, было то, что называется настроением. Доктор точно начинал что-то такое понимать, как мы с радостным страхом начинаем иногда понимать морской прибой, торжествующий ропот дремучаго леса, подавляющую красоту гор... Ведь и здесь мысли и чувства шли могучим прибоем и застывали каменными громадами. Вчера мертвое и даже ничтожное слово принимало глубокое внутреннее значение, смысл и силу. Это начинавшееся настроение было прервано появлением испуганной Агаѳьи, которая побелевшими губами едва могла прошептать: -- Ѳедор Иваныч приехал...