V.
Колючка застала хозяйку и гостя за тем-же чайным столом. У Анны Гавриловны еще оставались следы слез на лице. Арбузов вынужденно улыбался, здороваясь с гостьей. -- Я вам не помешаю?-- спрашивала Колючка. -- Нисколько,-- совершенно спокойно ответила Анна Гавриловна.-- Мы тут болтали о разных пустяках. -- Вот и отлично,-- согласилась гостья.-- Я тоже сегодня в болтливом настроении... -- Кажется, это у вас обычное настроение?-- весело заметил Арбузов. -- Нельзя-ли без дерзостей, милостивый государь? Притом, вас ждет ваш великолепный кучер с часами на спине... Вот подите: не могу я видеть таких кучеров. Так меня и подмывает сказать владельцу такого кучера, что он, т. е. владелец, а не кучер,-- напрасно смешит публику, чтобы не сказать больше. -- Для начала не дурно... Колючка и Арбузов пикировались постоянно еще во времена студенчества и сразу попали в этот тон. Анна Гавриловна слушала их, но ничего не понимала. Ей не нравилось кокетство, с каким держала себя Колючка -- раньше этого не было. Потом эта безпредметная болтовня уже совсем не соответствовала ея настроению. А Колючка играла глазами, заливалась деланным смехом и раз даже ударила Арбузова перчаткой по руке. -- Зачем они тут сидят?-- удивлялась Анна, Гавриловна,-- у нея в голове, как молотки, стучали слова Арбузова, приговорившаго Вадима к смерти. Родной отец и так безсердечно, с научным безпристрастием вынес смертный приговор. Как это ужасно... И она когда-то верила вот этим глазам, этому голосу, этой улыбке -- верила и была счастлива, т. е. уверяла себя, что счастлива. Для полноты этого счастья не доставало только того, чтобы их на веки разлучила роковая волна, забросившая ее на далекий восток, а потом за границу. Он, кажется, не долго горевал и скоро утешился в обществе других женщин, которым она не завидовала ни на одну минуту. Глядя теперь на Арбузова, она не могла себе представить, что могло ее увлечь. Ведь были и другие люди, такие хорошие, честные и смелые. Да, ей выпал неудачный номер в жизни -- и больше ничего. -- Какую ты муху проглотила сегодня?-- шутила Колючка, обнимая Анну Гавриловну. -- Нет, мне уж не до мух,-- с раздражением ответила Анна Гавриловна.-- Не всякий может быть веселым, как ты или Петр Васильич... -- Это значит, что мне пора убираться,-- перевел Арбузов.-- Мадам сердится, мадам не в духе... Ах, как я хорошо выучил эту науку! Арбузов имел дурную привычку прощаться по десяти раз, потом разговаривал в передней и даже возвращался с лестницы, чтобы сказать еще несколько слов. Одним словом, выпроводить такого гостя не легко, и Анна Гавриловна была рада, когда он, наконец, ушел. Она испытывала какую-то смертную истому, как человек, котораго много и долго били. Кстати, ей было очень неприятно, что Колючка осталась и будет продолжать болтовню. Но на этот раз Анна Гавриловна ошиблась,-- Колючка сидела и молчала, тоже усталая и какая-то жалкая. -- Что ты так нахохлилась?-- спросила Анна Гавриловна, начиная ее жалеть. -- Я?!.. А так... глупости... Колючка поднялась и, по мужски заложив руки за спину, принялась молча шагать по комнате. -- Равноправность -- тоже придумали...-- бормотала она, думая вслух:-- А мы верили... Так и было... -- Да о чем ты бормочешь? -- Я? Очень просто... Природа несправедлива до последней степени. Посмотри на Петьку, он старше нас с тобой лет на пять и молодец молодцем, а мы, как говорит твой Вадим, совсем старушонки... Он еще романы проделывает, за ним девушки ухаживают -- своими глазами видела, а мы -- старая, негодная поломанная мебель, которую сваливают на чердак. И какия мы дуры с тобой были тогда, когда были молодыми. Помнишь, как мы гордились что ценят наши убеждения... Ха-ха!.. -- Чему же ты смеешься? -- Я? А вот этому самому... Вот сейчас разве интересно кому нибудь знать, какия у нас с тобой убеждения. К хорошим убеждениям, моя милая, прежде всего нужно хорошенькую и молоденькую рожицу... Тут уж Анна Гавриловна расхохоталась. Колючка умела так смешно злиться и в такие моменты договаривалась до абсурдов. -- Да, всю жизнь совершенствовались,-- не унималась Колючка, останавливаясь у окна.-- Вырабатывали твердость характера, учились, а когда достигли совершенства -- оказались никому не нужными. Взять того же Петьку... Он теперь развивает каких-то провинциалочек, конечно, молоденьких, которыя налетают осенью в столицы, как подёнки на огонь. Такия же будут дуры, как и мы с тобой... -- Ну, прибавь еще, позлись... -- Я говорю правду, матушка... -- А если-бы тебе предложили начать жить снова, как бы ты устроилась? Колючка задумалась и сквозь слезы прошептала: -- Да опять проделала бы то же самое... Ни чужия, ни свои глупости не делают нас умнее. Помнишь, как мы девченками мечтали создать совершенно другую породу людей, как мечтала об этом великая русская царица Екатерина II? Ах, какия глупыя, какия глупыя мы были.. -- И нисколько не глупыя... Я и теперь то же самое думаю,-- спокойно возражала Анна Гавриловна.-- У меня радостно бьется сердце каждый раз, когда вижу учащуюся девушку. Что может быть лучше? Какия оне все милыя, хорошия... -- Очень милыя... Ты видала, как мухи ползают по стеклу? Через стекло-то все видно -- и небо, и землю, и вольную волюшку, а оне, бедныя мушки, только и могут, что ползать по стеклу. Так и мы с тобой всю жизнь проползали, да и после нас так же будут ползать... -- Бывает и так, конечно, но не всегда. Ты уж слишком любишь обобщать... Колючка разнервничалась до того, что с ней сделалась истерика, и Анне Гавриловне пришлось долго ее успокаивать. -- Не буду... не буду...-- шептала Колючка, с трудом глотая холодную воду.-- Никому это не нужно... Вадим лежал на диване в своей комнате и мучился. Он слышал все, что говорил Арбузов, а потом Колючка. Его мучила чисто ребячья мысль, что о нем совсем забыли. А с другой стороны, какие глупые эти русские люди, которые так хвастаются своим добродушием и широкой натурой. Нечего сказать, хороши, особенно этот милейший доктор Петр Васильич... Когда Анна Гавриловна проводила, наконец, Колючку и вошла в комнату Вадима, мальчик лежал на диване, отвернувшись лицом к стене, и плакал. С ним тоже была истерика. Анна Гавриловна привыкла к таким припадкам, спокойно села на диван и положила свою руку на вздрагивавшее от подавленных рыданий плечо сына. -- Я, мама, все слышал...-- шептал Вадим,-- это было в первый раз, что он так назвал мать.-- Да, слышал... и мне сделалось так жаль тебя... и Колючку... и всех хороших русских женщин... Ах, если бы я был здоров!.. А как это хорошо сказала Колючка про мух... Помнишь, и тебя дразнил: "в одно место, к одному человеку, по одному делу", как ты привыкла говорить... Больше не буду, мама... -- Все это прошло, милый мальчик,-- со вздохом ответила Анна Гавриловна.-- Некуда больше идти... Когда она, успокоив сына, хотела выйти на цыпочках из комнаты, он удержал ее за руку, заставил нагнуться и, крепко обняв за шею, прошептал: -- Я знаю, кто это приходил... и мне так жаль тебя, такую хорошую, любящую, честную...
Бумажный тигр.
I.
Передовая статья "Пропадинскаго Эхо" начиналась так: "Наконец, "министерство" Порфирия Уткина пало... Мы уже пятнадцать лет предсказывали это событие. Иначе и быть не могло. Восторжествовала крайняя левая. Лучшие элементы нашего городского самоуправления, наконец, пришли к сознанию, что старый режим должен был пасть. Давно пора нам освободиться от ига капиталистов. Довольно! Света, больше света, как сказал умирающий Гете. Мы слишком долго терпели, чтобы иметь право радоваться. Мы завоевали свое право быть самими собой, а не прислужниками капиталистическаго феодализма. Еще раз: довольно!" и т. д. Статья заканчивалась довольно крикливо, фразой: Le roi est mort -- vive le roi! В этой французской поговорке скрыт был самым деликатным образом намек на то, что вместо Порфирия Уткина в городские головы будет избран Савва Митюрников. -- Интересно, что теперь будет делать Порфишка,-- думал вслух Арсений Павлыч Хлопов, просматривая утром только что выпущенный из редакции свежий номер газеты, от котораго еще пахло непросохшей типографской краской -- Да, интересно... очень. Небольшого роста, худенький, с желчным лицом и сильной проседью в окладистой бороде, Хлопов казался каким-то фальшивым, вернее сказать -- поддельным человеком. Например, великолепная борода совершенно не шла к его маленькой фигурке и казалось, что она была повешена на него в качестве грима. Еще больше не шел к нему его густой, низкий бас, и когда он говорил, можно было подумать, что за него говорил кто-то другой, как за ярмарочнаго манекена. И самая старость -- ему было за пятьдесят -- казалась неестественной, потому что он старился как-то особенно, не весь сразу, как старятся другие, а частями, причем эти части имели различный возраст -- голос сильный и мужественный, походка стариковская, а глаза совсем молодые, хотя он и носил очки с двадцати лет. -- Да, что будет теперь делать Порфишка?-- продолжал думать вслух Арсений Павлыч, еще раз пробегая свою передовицу. Старик волновался целый день и не мог дождаться вечера, когда по обыкновению уходил в клуб. Жил он старым холостяком, хотя и был когда-то женат, но давно развелся с женой и всего больше дорожил своей холостой свободой. У него была всего одна комната, а остальное помещение в двух-этажном домике было занято -- нижний этаж типографией, а второй редакцией и конторой. Обыкновенно в редакции целый день толкался народ, а сегодня никого, исключая секретаря Ивана Ефимыча да глухого старика экспедитора. Правда, забегал на минутку хроникер Мурашинцев, но ничего особеннаго не принес. -- Ну, что говорят о моей передовице в городе?-- спросил Арсений Павлыч. -- Ах, да...-- спохватился Мурашинцев.-- Произвела громадную сенсацию... В общественном банке все так и ахнули... в гостином дворе газету так и рвут... Встретил адвоката Миловидова -- только улыбается. Хлопов нахмурился, потому что Мурашинцев имел дурную привычку врать. Около трех часов проехал мимо редакции доктор Селезнев и, увидев в окне Арсения Павлыча, "сделал ему ручкой". Отчего этот добродушный толстяк не заехал? Раньше он завертывал. Это даже немного смутило Хлопова, хотя доктор и не принадлежал ни к одной из городских партий и ко всему на свете относился исключительно "с медицинской точки зрения". Вообще, Хлопов волновался и считал себя в праве волноваться, потому что ведь даже самый дурацкий камень, брошенный в реку, оставляет после себя ряд водяных кругов. А тут решительно ничего, полный нуль... Он даже припомнил стихи, которые учил лет сорок назад: "Ревет ли зверь в лесу глухом, поет-ли дева за холмом", и т. д. Вместо заключительнаго слова "поэт" он поставил другое: редактор провинциальной газеты. Над провинциальным городом Пропадинском сумерки спускались как-то раньше, чем над другими российскими градами и весями. Так, по крайней мере, казалось Хлопову, хотя он и любил именно эти сумерки, нагонявшия какую-то особенную волчью дремоту. Ведь темнота -- специально волчья стихия, и редактор провинциальной газеты находил в этом сравнении некоторую аналогию. Конечно и он тоже волк, старый газетный волк... Именно в такия сумерки он любил выйти на крутой берег Волги, по которому раскинулся город, и погулять без всякой цели. Сейчас стояло так называемое раззимье, падал рыхлый снежок и сейчас-же таял. Могучая река, скованная аршинным льдом, спала глубоким, мертвым сном. На пристанях еще не видно было движения. В сумрачной мгле смутно обрисовывались неясные силуэты зимовавших в затоне пароходов, барж и разнаго типа барок. Этот могучий покой нравился Арсению Павлычу, как символ скованной силы. Она, эта стихийная сила, вот тут, под этим льдом продолжает свою вечную работу и ждет только весенняго яркаго солнца, чтобы проснуться... Чувствовалось какое-то раздумье и неясныя грёзы. Именно в такия сумерки Хлопов вышел на берег Волги, чтобы пройти в общественный клуб, хотя и приходилось делать значительный крюк. Он работал в своей редакции до пяти часов утра и поэтому просыпался поздно. Дома у него не было даже кухарки, и поздний завтрак состоял из двух яиц. Поздний редакторский обед происходил уже в клубе, где Хлопов обедал около двадцати лет. Он любил свой провинциальный клуб, как общественное учреждение, где всегда можно было встретить нужных людей. Кроме того, клуб -- учреждение до известной степени иностранное, и это нравилось Арсению Павлычу. Все общественные деятели в Англии, например, имеют свой клуб, и Пропадинск в этом отношении не отставал от западно-европейской культуры. Арсений Павлыч привык "обосновывать" каждый свой шаг. Если он шел в клуб, то общественные деятели в Англии и Франции отдыхают тоже в "своих клубах". Если после обеда он садился поиграть в карты, то ведь играли в карты и Белинский, и Некрасов, и Салтыков. И т. д. Клуб помещался в старом одноэтажном барском доме, стоявшем на юру. Летом с террасы клуба видна была Волга верст на десять, и приятно было смотреть, как по ней вечно ползли пароходы, расшивы, плоты из бревен и стояли мелкия лодченки, точно мухи на стекле. Подходя к своему клубу, Арсений Павлыч еще раз подумал: -- А что теперь будет делать Порфишка?