Тропинка затянулась корочкой. Потом корочка растрескалась от жары, на ней переплелись лиловые трещинки до самого камня.
Мой конь шагает по звонкой тропинке — и каждый шаг его копыт выбивает в корочке лунку. Шаг — лунка, шаг — лунка. Четыре копыта — четыре лунки. Вся тропинка позади нас в лунках.
Вечером я возвращаюсь по этой тропинке с горы.
Из каждой лунки взлетает птичка: в каждой лунке — птичья пылевая купалка. Птицы купаются, набрасывая на себя крылышками пыль.
Все птицы горного склона собрались порхаться в лунках. Вся тропинка для них стала пляжем.
Мой конь, наверно, казался птицам сказочным конём-великаном, от каждого шага которого рождается озерко.
Конь мой — птицам друг. Частенько он оказывает им такие услуги, какие никто другой оказать не может.
Я уже рассказывал, как он шагал по горным тропинкам и копытами выбивал лунки-озерки и как малые птички радовались, купаясь в заполнившей эти лунки пыли.
Мало этого. Скворцы и трясогузки кормятся около него, ловя мух у его морды и ног. На горных лугах прилетают рыться в навозе рогатые рюмы — горные жаворонки. В лесу сороки и сойки разъезжают на нём верхом, выщипывают на спине линялую шерсть и носят её в свои гнёзда.
А однажды мой конь оказал услугу даже самому царю птиц — орлу.
Ну как после всего этого птицам не петь ему песен?!
Они и поют. Поют всё больше с утра. А к полудню в горах становится так жарко, что всё живое прячется в тень и сидит, открыв рот и часто-часто дыша.
Однажды в такой знойный полдень и я спрятался в холодок под скалу, а коня пустил пастись на лугу. Мы с ним — давние друзья, я ему доверяю. Знаю — далеко не убежит. Свистнешь — он тут как тут.
— Иди, — говорю, — конь, найди себе местечко, где прохлада и трава сочная. А надо будет — позову.
Мы с ним всё больше одни в лесу, так я и привык разговаривать с ним вслух, как с человеком.
Конь и пошёл, потряхивая головой и пощипывая на ходу травку.
От нечего делать стал я следить за полётом горного орла-беркута. Он величаво, медленными кругами парил в безоблачной высоте, растопырив концы маховых перьев и изредка чуть пошевеливая могучими своими крыльями.
— Хорошо тебе там, в холодной высоте, — позавидовал я ему. Но тут же с удивлением заметил, что орёл снижается.
Ниже, ниже… Потом вдруг — прямо у меня над головой — подобрал крылья и стремительно пошёл на посадку.
Над самой землёй опять вдруг распахнул крылья, чуть-чуть взмыл — и спокойно приземлился. Сел он метрах в пятидесяти ниже моего убежища под скалой.
Я думал, это он какую-то добычу заметил с высоты, на неё кинулся. Но вижу, нет, не то: просто решил отдохнуть. Там, на жёлтом скате, зелёная клякса: родниковое болотце. Прохладная от студёной ключевой воды грязца. Потоптался орёл на месте, подогнул ноги и лёг. Лёг, как индюшка, грудью на землю. Но и лежачий орёл не потерял своей красоты и величия.
…Солнце пекло всё сильней. Орёл дремал. Беловатые веки закрывают глаза, тяжёлый клюв клонит голову к земле.
В бинокль я видел на нём каждое пёрышко, даже чёрные щетинки, торчащие у основания клюва.
Но скоро глаза мои устали. Я опустил бинокль. И тоже задремал.
…Незаметно перевалило за полдень. Снизу потянуло холодком. Я открыл глаза и сейчас же опять взялся за бинокль: редко можно спокойно рассматривать жителя горных вершин — беркута — на таком близком расстоянии.
Проснулся и он. Встряхнулся. Подобрал крылья и стал перебирать клювом помятые перья.
«Больше ему тут делать нечего, — подумал я. — Отдохнул — и опять в свою высоту. Наверное, уж проголодался».
Но он не полетел.
С ним случилось что-то странное: с него вдруг слетела вся его великолепная величавость. Неуклюже, вперевалку, совсем не царственной походкой заковылял он по болотцу.
Вдруг остановился. Подпрыгнул и, вытянув далеко вперёд когтистую лапу, схватил что-то в траве… долбанул клювищем и, закинув голову, целиком отправил в глотку.
Я хорошо видел, что это было, но не поверил своим глазам. Решил ещё раз посмотреть, убедиться.
Орёл заковылял дальше, опять как-то нелепо подпрыгнул, скогтил добычу и жадно проглотил её.
Больше сомнений не было: орёл ловил и глотал… трудно даже вымолвить — кого!
Орёл, могучий беркут, царь птиц, ломающий хребет лисицам, глотал… лягушек!
Он со страстью, позабыв о своём царском величии, предавался этой позорной охоте, хватал и глотал холодных, скользких лягушек! В какие-нибудь пять минут он отправил себе в глотку не меньше десятка лягушек.