Ну кто мне поверит?! Засмеют. Скажут: «Поклёп на царя птиц! Орлы насыщаются только свежим мясом своих жертв и пьют их горячую кровь».
Нет, я убью этого «царя птиц», я вырежу его желудок, набитый лягушками, заспиртую и подарю в музей: пусть все видят, что едят цари, когда голодны!
Я осторожно высунул из-за скалы карабин и стал наводить его на беркута.
И вдруг топот и бешеное ржанье, в глаза мне летит щебёнка и пыль! Как из-под земли выросла моя незваная сивка-бурка.
Орёл подскочил, распахнул крылья и, подхваченный ветром, круто пошёл в облака.
А конь мой — проклятый друг птиц! — тычется тёплыми мягкими губами в ладонь: соскучился, рад, что нашёл меня! Здорово я тогда на него разозлился.
Теперь прошло. Не то чтобы я простил ему все прегрешения, а про орлов я ещё кое-что узнал…
Оказывается, эти цари птиц не только лягушек с удовольствием кушают, но и вонючей падалью не брезгуют!
Могу вам подарить желудок орла, туго набитый кишками дохлого ишака!
Нет желающих?
Странно… Ведь заспиртованный!
Пламя костра — сухое и жаркое. Над костром, как на ветру, качается ветка бука. Взошла луна — ив глухом буковом лесу стало ещё мрачнее и глуше. Как в чёрной воде. И только там, где лунный свет пробил лесную крону, легли на стволы и землю яркие жёлтые пятна.
Тревожно как-то. Из чёрного леса с жёлтыми лунными пятнами — шорохи и тихий хруст. Чуть притушил я костёр еловой лапой — хвоинки запищали и красными зигзагами запрыгали вверх.
Лёг к костру спиной — неудобно… Повернулся лицом — ещё хуже. Переполз на другое место — опять что-то не так: не то сучок под боком, не то в головах низко. И вдруг понял: дело не в сучке и не в изголовье. Дело в сердце — щекотно, перебои и одышка. Это знакомо. Это предчувствие. Кто-то притаился вблизи!
Потянулся тихонечко к карабину, оттянул курок и быстро вскочил на ноги. Костёр слепит. А за костром чернота и жёлтые пятна…
Пригнувшись, кинулся в темноту — как в воду нырнул. Упал и затаился за большим валуном, затянутым мхом.
Странно выглядит ночью костёр со стороны. Красное пламя беззвучно мечется, то разгораясь, то затухая. Ветви над огнём кланяются, кланяются. А серые стволы деревьев, как ноги слонов, переступают вокруг огня, словно пританцовывают.
Ощущение, что тут кто-то есть, не проходит. Это даже не ощущение, а уверенность; я знаю, что этот «кто-то» ещё покажет себя. И он показал.
Сутулая и сгорбленная фигура встала между мной и костром. Будто облачко наплыло на костёр и затмило его. Медведь! Бесшумно, словно и в самом деле лишь облачко тумана, а не матёрый зверина, медведь ещё раз обошёл вокруг костра, — и опять чёрная туша его затмила огонь. Но вдруг он быстро повернулся ко мне, — видно, учуял! Чуть слышно охнул и мгновенно исчез.
Я побоялся стрелять. Почему? Да разве всё объяснишь, когда вокруг чёрный лес, жёлтые лунные пятна и сутулая фигура, плывущая по красному пламени как туман!
Я не думаю, что медведь пытался напасть. Просто его распирало от любопытства: что это за жар-птица с красными крыльями и почему вокруг неё пляшут деревья?
Захлёбываюсь ветром. Обеими руками зажимаю рот и нос и — тону. Тону, как тонут в бешеной горной реке. Над глыбами камней завиваются смерчики пыли. В скалах рёв, будто обрушиваются на скалы тяжёлые океанские валы. Вот сшибло меня с ног и швырнуло на склон. Поволокло, покатило. Сунуло лицом в какую-то дыру в земле.
Приоткрываю один глаз: дыра — вход в лисью нору. На затоптанном холмике у входа в нору заячьи кости, птичьи перья, мыши. Лисья семья живёт.
Открываю второй глаз — и вдруг в норе, недалеко от входа, вижу живую птицу!
Птичка-невеличка, с воробья. Серенькая. Прижалась к стенке норы, хохлится и жмурит тёмный глазок. Нет, не лиса её принесла — лиса не оставила бы птичку живой. Птичка сама спряталась в лисью нору от бури!
«Ну, брат-птица, — подумал я, — тебе ещё хуже!»
Я спрятал голову за камень и стал ждать конца непогоды. Грохотали в скалах океанские валы. Крутились над камнями чёрные смерчики. Меня засыпало песком и землёй. Песок тёк в уши, набивался в глаза, скрипел на зубах.
Дышу через платок и нет-нет да и приоткрою глаз: как-то там мой товарищ по беде? Ничего. Сидит. Терпит. Но вдруг вижу: птичка вытянулась, пёрышки прижала — стала тоненькой-тоненькой. Глазок насторожила в темноту норы и пятится, пятится к выходу. Выскочила из норы, перескочила на утоптанный бугорок. Ещё чуть — и вихрь сорвёт её, заломит крылышки, помчит по склону, как сухой листок…