Она перестала есть.
— Я хотела бы кое-что сказать по этому поводу.
— Не сомневаюсь, что хотела бы, но мы об этом не договаривались.
— Ты не терял времени даром.
— Ты должна мне много денег. Хочу, чтобы ты знала заранее, что я не собираюсь выбирать комедию и эта роль не имеет никакого сходства с Дженни Джонс.
Она встала и схватила свою тарелку.
— Но я больше ничего не умею делать, и ты это знаешь.
— Ты была великолепна, играя принцессу.
Она подошла к раковине и открыла кран. Ей не хотелось говорить с ним о принцессе и вообще о том, что произошло между ними сегодня. День был слишком хорош, и ей ни за что не хотелось его портить.
— Это одна и та же роль, — сказала она, надеясь положить конец спору.
— Даже не близко. — Он принес свою тарелку и поставил ее в раковину.
Она обдала ее водой из-под крана.
— Конечно, одна и та же. Ведь Дженни — это я, да и принцесса тоже.
— Это примета хорошего актера — вместо того чтобы пытаться создать образ, используя внешние данные, лучшие актеры создают образы, используя разные стороны своей личности. Именно так ты сыграла Дженни, и то же самое произошло сегодня.
— Ты ошибаешься. Дженни — это не просто часть моей личности. Дженни — это я сама и есть.
— Если бы это было правдой, ты никогда бы не вышла замуж за Дэша.
Она стиснула зубы, не желая увязнуть в споре. Он подошел к столу.
— Подумай обо всех тех баталиях, что происходили между тобой и режиссерами на протяжении нескольких лет. Я могу напомнить множество случаев, когда ты жаловалась по поводу того, как построены диалоги, или по поводу отдельных действий, говоря, что Дженни так не поступила бы.
— А также то, что я едва ли когда-нибудь выигрывала те баталии.
— Именно об этом я и говорю. Тебя заставляли произносить диалог так, как он был написан. Ты делала все, что предписывал сценарий. И это была не ты.
— Ты не понимаешь. — Она выкручивалась, пытаясь возражать ему. — Я пыталась. Я прочла вслух множество разноплановых ролей, и я кажусь себе в них ужасной.
— Это меня не удивляет. Ты, вероятно, играла, вместо того чтобы жить. Возьми какую-нибудь из тех ролей снова, но на этот раз не старайся изо всех сил. Не играй. Просто живи. — Он сел на стул с прямой спинкой, стоявший у стола, и вытянул ноги, не гляди на нее. — Я почти принял решение относительно участия в телевизионном мини-сериале, который тебе был предложен. Действие происходит во время второй мировой войны.
— Если я не получаю роль преданной, как собачонка, женщины с Юга, которую воспитал разорившийся наездник родео, меня это не интересует.
— Ты играла бы фермершу из Северной Дакоты, которая связывается с заключенным из лагеря для интернированных японцев, примыкающего к ее землям. Герой, молодой американец японского происхождения, — врач из этого лагеря. Муж этой фермерши сражается в южной части Тихого океана; у ее единственного ребенка смертельно опасная болезнь. Это хорошая мелодрама.
Хани посмотрела на него ошеломленно:
— Ничего подобного я сыграть не смогу. Фермерша из Северной Дакоты. Ты, должно быть, шутишь!
— Исходя из того, что я видел, ты можешь сыграть все, на что настроишься. — Он уставился в переднее окно прицепа, обращенное к «Черному грому».
— А ты, я смотрю, взялся за мои дела серьезно?
— А ты еще не поняла? Чем бы я ни занимался, я отдаюсь этому без остатка.
— Это уж точно, если судить по сегодняшним твоим делам. — Слова выскочили у нее прежде, чем она успела подумать.
Лицо Эрика приобрело жесткое выражение, словно она нарушила какую-то договоренность, и, когда он заговорил, в его голосе послышались циничные нотки:
— Ты что, действительно увлеклась этой клоунской рутиной?
Внутри у нее все похолодело.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Больше всего мне понравилось, как ты выступала там, в больнице, и делала вид, что все происходит на самом деле. — Он откинулся на стуле и усмехнулся. — Боже, Хани, ты действительно разыгрывала из себя дуру.
Боль внутри нее разрасталась. К чему бы он ни прикасался, все сразу чахло и становилось уродливым.
— Не надо так, Эрик.
А он все продолжал атаковать, как будто только и ждал этого случая. Уж на этот-то раз он нападет первым.
— Да кто ты такая? Двадцати пяти — двадцати шести лет от роду. А я актер, дорогая. Один из лучших. Иногда мне становится скучно, и я занимаюсь с детишками. Но это все ерунда, и я не думал, что ты так в ней увязнешь.
У нее застучало в голове, и стало совсем плохо. И как только такой физически совершенный человек может становиться настолько отталкивающим?
— Ты лжешь! Было совсем не так.
— У меня для тебя кое-какие новости, дорогая! Не существует ни Сайта-Клауса, ни пасхального кролика, ни волшебных клоунов. — Он вытянул ноги еще дальше и бросился в атаку, чтобы полностью лишить ее способности сопротивляться. — И лучшее, на что ты можешь надеяться в этой жизни, так это набить брюхо и хорошо потрахаться.
Она втянула в себя воздух. Его верхняя губа глумливо скривилась, и он осматривал ее с головы до ног, словно шлюху, которую собирался купить на ночь. Перед ее взором промелькнули все экранные негодяи. Все они сидели перед ней сейчас, мрачные, наглые, жестокие, — скрестив руки, вытянув ноги.
Все экранные негодяи.
И в этот момент сквозь дымный экран она поняла, что он выкинул очередной набор своих актерских трюков. Он уже играл другую роль. Взгляд Хани проник сквозь напускную наглость, и она необычайно отчетливо увидела там боль, которая была так похожа на ее собственную боль, что весь ее гнев исчез.
— Кое-кому надо бы помыть свой рот с мылом, — тихо сказала она.
— Как бы не так, — усмехнулся он. Она заговорила шепотом:
— Оставь это, Эрик.
Он увидел сострадание в ее глазах, вскочил со стула и с болью выкрикнул:
— Так чего же ты от меня хочешь?
И не успела она ответить, как он схватил ее за плечо и развернул лицом в глубь трейлера, к спальне.
— Не беспокойся, я уже знаю. — И легонько подтолкнул ее. — Пойдем.
— Эрик… — Только тогда она ясно поняла, что он собирается сделать. Повернувшись к нему, она посмотрела в лицо, недавно искаженное цинизмом, и поняла, что не сердится — ведь это была лишь роль.
Ему хотелось, чтобы она послала его к черту, вышвырнула из трейлера, из своей жизни, обозвала последними словами. Ему хотелось, чтобы она смогла сделать за них двоих то, над чем сам он был не властен, — сдержать ту загадочную силу, что притягивала их друг к другу. Но декабрьская ночь по ту сторону серебристой скорлупы трейлера была бесконечна и пуста, и она не смогла выгнать его туда.
Он тихо выругался.
— Ты собираешься оставить меня, не так ли? Ты дашь мне…
Она плотно закрыла глаза, чтобы сдержать слезы.
— Замолчи, — прошептала она. — Пожалуйста… замолчи.
Редуты его обороны рухнули. Эрик со стоном прижал ее к своей груди.
— Я виноват. О Боже… Прости меня.
Она почувствовала его губы на волосах, на лбу. Сквозь мягкий свитер она ощутила его упругие и твердые мышцы. Он ласкал ее через одежду — грудь, живот, бедра, требуя ее всю; его прикосновения воспламенили ее.
Хани опьянела от его запаха: шерсти свитера, соснового мыла и чистой кожи, резкого цитрусового аромата шампуня. Он наклонился и поцеловал ее в подбородок. Ее мозг забил тревогу. Поцелуй был запретом. Только поцелуй.
Быстро наклонив голову, она расстегнула «молнию» на его джинсах, и оба они разделись еще до того, как добрались до постели. Кровать была узкая, односпальная, но их тела так переплелись, что это не имело никакого значения.
Их страсть можно было сравнить с горячим прекрасным монстром. Она позволяла ему делать с самыми интимными местами ее тела все, что он хотел, и сама отвечала тем же. Первобытная змея, алчущий зверь. Руки и рты не знали покоя; пробуя, требуя, они умирали от желания.
Она не знала мужчину, которого приняла в свое лоно. Он не был ни кинозвездой, ни строительным рабочим, ни клоуном. Язык его был груб, лицо мрачно, но руки были щедрыми и мягкими, как у нежнейшего из любовников.