— Не могу.
— Но почему?
— Я должна закончить строительство.
Вся его нежность исчезла, губы скривились в безжалостней ухмылке.
— Как я мог забыть? Ты же должна закончить этот свой великий монумент Дэшу Кугану! Как я осмелился покушаться на это?
— Это не монумент! Я просто пытаюсь…
— Найти Бога? Думаю, Бог и Дэш изрядно перепутались у тебя в голове. На этих горках ты ищешь именно Дэша!
— Я люблю его! — закричала Хани.
— Он умер, и ни одни самые крутые американские горки в мире не в состоянии вернуть его!
— Для меня он не умер! И никогда не умрет! Я всегда буду любить его!
Хани показалось, что Эрик вздрогнул, хотя в густых сумерках можно было и ошибиться. Но в голосе его действительно прозвучала горечь:
— Но тело-то у тебя не настолько преданное, как сердце, не так ли?
— Это был просто секс! — закричала Хани, обращаясь прежде всего к себе, а не к нему. — Дэш не придавал сексу значения. Он понимал, что такое секс.
Голос Эрика звучал низко и ровно:
— Ну и что же он понимал?
— Что это что-то… что иногда это не имеет значения.
— Ясно.
— Мы с тобой оба были одиноки и… Не заставляй меня чувствовать себя виноватой! Мы даже не целовались, Эрик!
— Нет, конечно, не целовались! Ты вытворяла другое своим прекрасным ротиком, но меня ты не поцеловала.
Эрик шагнул к ней, и Хани почувствовала, что он намерен исправить эту ошибку. Она понимала, что нужно бежать, но ноги словно вросли в землю. В этот момент Хани бы все отдала, чтобы он вновь надел одну из своих масок — любую из них. Она наконец поняла, что все эти маски защищали не только Эрика, но и ее. Без этих масок между ними не оставалось никаких барьеров. Даже кожа и плоть не защищали их. Хани всем своим существом ощущала его муки, словно это были муки ее собственного сердца.
— Ты не представляешь, как я мечтал о твоих губах. — Глаза его потемнели, голос звучал хрипло.
— Я замерзла, — сказала Хани. — Мне надо возвращаться в трейлер.
— Как хочу их почувствовать… Попробовать их вкус… — Эрик привлек ее к себе. Хани ощутила его мягкое дыхание. Он нежно провел большим пальцем по ее губам. Хани была не в силах даже пошевелиться.
Губы непроизвольно раскрылись. Ее так давно не целовали, а он был так прекрасен, так нежен. Палец проследовал по очертаниям верхней губы, спустился на нижнюю. Эрик приблизил лицо, и его темные густые ресницы коснулись ее скул.
Хани почувствовала приближение тепла его рта и ощутила такое острое желание, что ей стало страшно. Она поняла, что если не сможет воспротивиться ему, то произойдет непоправимое — предательство, с которым она не сможет жить дальше.
Когда его губы были готовы слиться с ее губами, Хани отпрянула назад:
— Нет! Нет, я не могу сделать это! Я не изменю своему мужу!
Хани никогда не видела более безысходной печали, чем та, что отразилась на лице Эрика. Страдание в его глазах поразило ее в самое сердце. Казалось, это страдание может сжечь его дотла.
— Готов поспорить, что клоуна ты бы поцеловала, — прошептал Эрик.
Хани бросилась бежать. Ей нельзя было оставаться рядом с ним — у нее уже недоставало сил сопротивляться этому нежному печальному искушению.
После того как Хани исчезла в зарослях деревьев, Эрик долго стоял у «Черного грома», глядя в темноту сухими воспаленными глазами. Он убеждал себя, что живет, страдая, уже так долго, что никакая новая боль не сможет ничего изменить. Но подобные логические умствования не облегчали мук. Слушая шум ветвей на холодном ночном ветру, Эрик вспоминал, каким ребенком была Хани прежде, какими щенячьими глазами смотрела на него, умоляя обратить на нее внимание. Уже тогда этот жалкий полудетский взгляд будоражил его душу.
Сейчас Хани превратилась в женщину, и он полюбил ее. Несмотря на ее враждебность, на то, что она отвергла его, никто на свете так не понимал его. Хотя у нее самой никогда не было ребенка, Хани понимала всю глубину его любви к дочерям. А ее отчаянная самоотверженная решимость закончить перестройку «Черного грома» — как бы это его ни тревожило — была отражением его собственной одержимости в работе. Кажется, она даже поняла, почему ему пришлось жить в обличьях других людей. Несмотря на все различие их прошлого, несмотря на весь обман и уловки, она была частью его самого, его второй половиной.
И она его не любила. А вместо него любила покойника.
Новый приступ боли уже подбирался к его душе. Эрик буквально физически ощутил его злобные завывания, увидел готовые впиться в него клыки. Пытаясь упредить страдания, он безжалостно ухмыльнулся и ухватился за спасительный цинизм.
Как же, ведь он — король жеребцов! Женщины вешались ему на шею, не помня себя от счастья. Ему стоило лишь щелкнуть пальцами, и они были готовы к его услугам. Он мог иметь любых: блондинки, брюнетки, старые, молодые, с большой грудью и маленькой, длинными ногами — все выстраивались рядами и ждали, когда звезда сделает свои выбор. В его распоряжении были все женщины мира.
Вверх ногами? «Пожалуйста, сэр!» Двоих сразу? «Рады услужить!» А эта женщина не принимала правил игры. Она не понимала самого главного закона секса во Вселенной! Она не хотела знать, что кинозвезде такой величины отдаются на откуп все женщины, каких он только пожелает!
Эту женщину не волновало и то, что он, наверное, самый лучший, черт побери, актер своего поколения. Да будь он каменщиком, для нее ничего бы не изменилось. Ее не волновали ни его миллионы, ни то, что она была единственным человеком на свете, перед которым он вывернул себя наизнанку. Она даже не читала этот чертов журнал «Пипл» и не знала, что он самый сексуальный из всех живущих мужчин!
Эрик повернулся и отправился к «Загону» собрать свои вещи. Оставив за спиной «Черный гром», он подумал, что совершил в жизни немало глупостей. Но самой большой глупостью было то, что его угораздило влюбиться в безутешную вдову Куган!
ПРИЧАЛ
1990
Глава 29
— Папочка! — Лили соскочила с дивана в своей гостиной, где отдыхала после разборки вещей, и бросилась по черно-белым плиткам мраморного пола навстречу отцу.
— Привет, дорогая!
За секунды до того, как попасть в объятия Гая Изабеллы, юна успела с облегчением отметить, что отец выглядит все таким же красавцем. Его густые серебристо-белокурые волосы блестели в лучах январского солнца, пробивавшихся в окна. Под толстым, грубой вязки свитером цвета зрелой дыни виднелась рубаха из египетского хлопка. Мешковато сидевшие парусиновые брюки со множеством складок были в меру помяты. Когда четыре месяца назад отец навестил ее в Лондоне, она заподозрила, что он сделал какую-то подтяжку кожи лица, но Гай так и не признался, что за немыслимые косметические процедуры позволяют ему выглядеть скорее на сорок, чем на свои пятьдесят два года.
— Я так рада видеть тебя, — сказала Лили. — Ты даже не представляешь, как здесь все было ужасно. — Откинувшись назад, она посмотрела на него снизу вверх. — Да у тебя никак серьга! — Она уставилась на маленький золотой ободок в мочке его уха.
Он улыбнулся, и на туго натянутую кожу в уголках глаз набежали морщинки.
— А-а, заметила! Одна из моих приятельниц уговорила меня вскоре после нашей поездки в Лондон. Как тебе это нравится?
Это новшество пришлось ей явно не по вкусу. За последнее время в ее жизни изменилось слишком многое, и хотелось, чтобы хоть отец оставался все тем же. Тем не менее отравлять радость встречи мелочными придирками она не собиралась.
— Чертовски здорово.
Он оценивающе посмотрел на нее, изогнув дугой рыжевато-коричневую бровь, и задержал взгляд на длинном вязаном свитере красной шерсти, слишком свободно свисавшем с плеч, на шелковых черных лосинах.
— А у тебя вид просто никуда не годится! Разве ты не говорила, что собираешься провести новогодние каникулы в Сен-Морице с Андре и Мими? Я полагал, что уж там-то ты как следует отдохнешь!
— Куда там, — горько ответила Лили. — Новая нянька уволилась, и пришлось взять девочек с собой. С Бекки было все в порядке. Она стала такая молчаливая, но с Рейчел просто никакого сладу не было. После первого же дня Андре и Мими прямо заболели от желания попросить меня убраться, но они чересчур воспитанны, поэтому Мими довольствовалась лишь меткими замечаниями о моих недостатках в роли воспитательницы. Все еще более-менее держалось, пока Рейчел нарочно не вылила стакан апельсинового сока на персидский ковер Мими, и в той мгновенно проснулась прежняя торговка рыбой. Поднялась такая буря! Через два дня мы уже были в Вашингтоне.