— В таком случае, — сказал Питер, — завтра вам придется встать очень рано, потому что наши лондонские друзья явятся за мебелью, замками, сундуками и прочим.
— Надеюсь, они не прихватят с собой люк на крышу, — возразил инспектор. — И, возможно, оставят окна и двери. А теперь мне пора домой. Простите, что побеспокоил вас и ее сиятельство.
— Ну что вы, инспектор, — успокоил его Питер. — Маленькие вечеринки — это самая приятная из неизбежных неприятностей. К тому же у нас получился маленький вечер памяти Шекспира. Вы не находите?
— Видишь, — сказала Харриет, когда Питер проводил инспектора и вернулся в гостиную, — у него все-таки были причины врываться к нам за полночь. Но, Боже мой! Хоть бы сегодня больше уже никого не было!
— У меня уже давно не было такого трудного дня. Бантер уже стал похож на собственную тень. Я отослал его спать. А что касается меня, за этот день я стал каким-то другим человеком!
— Мне тоже кажется, что до завтрака я была совсем другой. И знаешь, Питер, я испугалась. Всегда этого терпеть не могла, всегда боялась оказаться собственницей. Ты же знаешь, всю жизнь старалась этого избежать.
— Уж я-то знаю, — он скорбно посмотрел на нее. — Бежала, как Красная королева.
— Да, ты прав. А теперь я вдруг обнаружила в себе это мерзкое качество. Понять не могу, что на меня нашло! Ужасно! Неужели это опять когда-нибудь может произойти?
— Не знаю, — улыбаясь, сказал он. — Не могу себе представить. Весь мой опыт общения с женщинами, а были женщины многих национальностей с трех отдельных континентов…
— Почему отдельных? Разве обычные континенты перемешаны, как сорта чая?
— Не знаю, но так гласят древние книги. Три отдельных континента. Весь мой опыт не помогает мне объяснить тебя. Ты совершенно беспрецедентный случай. Ты ни на кого не похожа.
— Почему? Разве собственнический инстинкт беспрецедентный случай?
— Наоборот, это так же обычно, как грязь после дождя. Но чтобы распознать его в себе и попытаться избавиться от него — это необычно. Если ты хочешь быть обычной женщиной, милая, ты должна его в себе холить и лелеять. И превратить в ад собственную жизнь и жизнь окружающих. И еще ты должна придумать этому какое-нибудь другое название: самопожертвование, преданность или что-то в этом роде. Если ты будешь так себя вести, все подумают, что мы безумно любим друг друга.
— Хорошо. Но если я еще хоть раз буду так себя вести, ради всего святого, не поддавайся… Ты мне обещаешь?
— Если тебя это успокоит, обещаю. Терпеть не могу ссориться. Особенно с тобой.
— Я и подумать не могла, что ты окажешься таким слабохарактерным. Если ты поддашься этому один раз, потом это повторится снова, потом еще раз и так до бесконечности. Как у Дейнгельда.
— Не сердись на меня, Домина. Обещаю, если это случится еще раз, я возьму в руки хлыст. Так, о чем же я думал до этого? О женской ревности или о том, что тебе возразить, или о браке вообще? Или о нашей странной женитьбе? Мы женаты и будто не женаты. Разве так может быть? Или о том, можно ли мною управлять? Или я собирался тебе объяснить, как это лучше сделать? Не помню, о чем я думал. Я просто услышал твой голос, и мне опять трудно дышать.
— Я вела себя просто ужасно. Питер, я тебя очень расстроила? Я все испортила? Все, что ты мне раньше говорил?
— Знаешь, я верю тебе, как самому себе… Послушай, дорогая, ради Бога, давай возьмем слово «собственность», обмотаем вокруг его шеи веревку и вздернем? Терпеть не могу это слово. Не хочу ни говорить, ни слышать его. Оно совершенно бессмысленное. Мы не можем быть собственниками кого-то другого, мы можем только отдавать и жертвовать всем, что имеем… Шекспир, как сказал бы Кирк… Не знаю, что случилось со мной сегодня вечером. У меня такое чувство, что распались какие-то цепи. Я говорю совершенно неожиданные вещи. Такие, которых никогда от себя не ждал, будто прожил лет сто.
— Я тоже сегодня много чего наговорила. Кажется, я сказала все, кроме…
— Это правда. Ты еще ни разу мне об этом не сказала. Ты всегда находила для этого какие-то другие слова. И я их, наконец, хочу услышать.
— Я тебя люблю.
— Очень мужественный поступок. Хотя мне пришлось выдирать их из тебя, как пробку из бутылки. И почему так трудно произносить эту простую фразу? Я — личное местоимение, именительный падеж; ЛЮБЛЮ — глагол, действительный залог, означает… По принципу мистера Сквиерса, идем в постель и будем изучать его значение.
Окно в гостиной все еще было открыто. Для конца октября воздух был необычайно теплым и спокойным. Где-то совсем рядом кот — наверное, тот самый, Рыжий — замяукал требовательно и пронзительно. В темноте Питер подошел к подоконнику, его рука наткнулась на каменное пресс-папье. Он хотел получше его рассмотреть, но передумав, разжал пальцы.
— Кто я такой, — вслух сказал он, — чтобы бросать камни в других смертных?
Он зажег свечу, потушил лампы и пошел наверх.
Глава XIX Колючее чудовище
— Питер, что тебе снилось сегодня утром? Ты меня напугал.
Он еще не совсем проснулся и смотрел на нее непонимающим взглядом.
— О, Боже мой! Неужели опять? Я думал, что перестал разговаривать во сне. Скажи, что я говорил. Можешь меня не щадить, начинай с худшего.
— Я не поняла, что ты говорил. Но мне показалось, как бы это помягче сказать, что тебя что-то беспокоит.
— В миленькую компанию ты попала, — горько сказал он. — Я знаю. Мне и раньше об этом говорили. Отличный сосед по постели. Пока не засну. Я обычно старался не рисковать, но всегда надеешься, что все как-то обойдется. В будущем буду вовремя убираться.
— Не будь идиотом. Ты успокоился сразу, как только я тебя обняла.
— Да, так и было. Теперь я вспоминаю… Нас было пятнадцать. Мы шли по палящей пустыне, и все были скованы цепью. Вокруг были какие-то огромные колючие растения. Я должен был то ли что-то сказать, то ли сделать — не помню — но мне мешала цепь. Рот был полон песка, а вокруг летали огромные мухи. Мы были в синей форме и должны были идти дальше… — Он замолчал. — Не знаю, почему синяя форма — это всегда ассоциируется с войной. Но рассказывать кому-то свои сны — крайняя степень эгоизма.
— Расскажи дальше. Мне очень интересно. Очень запутанный сон.
— Да, запутанный… Наша обувь была совсем разбита… Когда я посмотрел вниз, то увидел свои ноги, они были совсем черными от цепей. Мы страшно устали. Да, именно так. Очень похоже на эту балладу. Только было жарко, и над нами свинцовое небо. И мы знали, что конец пути будет ужаснее, чем его начало. И все это было по моей вине, потому что я что-то забыл.
— Что было дальше?
— Дальше ничего не было. Ты обняла меня, как будто пошел дождь, и я увидел букет белых хризантем… Думаю, это какие-то давние впечатления, вытесненные в подсознание. Но самое интересное, что я действительно что-то должен вспомнить. Когда я проснулся, мне это почти удалось, но сейчас я опять все забыл.
— Ты вспомнишь, обязательно вспомнишь, если только не будешь из-за этого переживать.
— Хорошо бы. Потому что сейчас я чувствую какую-то непонятную вину… Да, Бантер, что там? Почта? Боже всемогущий, что ты там принес?
— Ваша шелковая шляпа, милорд.
— Шелковая шляпа? Не смеши меня, Бантер. Зачем она здесь, в деревне?
— Сегодня утром похороны, милорд. Я подумал, что ваше сиятельство решит присутствовать. Молитвенники в том же ящике, что и ваш черный костюм.