Что же - могут спросить,- все поголовно, что ли, скисли в этой Пухоперонии? Все забыли, как радоваться? Нет, зачем же все. Возле большинства домов еще разгуливали по два-три гуся. Значит, эти семьи могли предвкушать гусятину на обед и, следовательно, протягивать ноги не собирались пока… Одни были тонкими ценителями крылышка гусиного, другие - ножки, третьи - шейки… вот вам и темы для оживленных, даже запальчивых дискуссий, стало быть! Все, правда, медлили заносить кухонный нож над последней своей гордостью и последним оплотом благополучия - над этими двумя-тремя… Все последнее по-особому дорого, вызывает сентиментальные сожаления и вздохи… пухоперонцы глотали их вместе с голодной слюной… Гуси могли важничать, скажем, до… до послезавтра… если хозяин не осатанеет раньше и не выскочит во двор с ножом и зверским выражением лица… Но можно определенно сказать: пока им было на кого напускаться с ножом, - было и чему радоваться. Хотя бы изредка. Так вот им выпала радость - только оценит ее не каждый; оценит и поймет лишь тот, кто хорошенько вообразит себе кошмар, выпавший на их долю за неделю до этого. Они ведь ходили сиамскими близнецами, их ведь склеил спинами мальчишка-чародей! Измаялись, извелись они, некуда податься им было от изумленных взглядов и восклицаний, от циркового к себе отношения, от притворного сочувствия одних ротозеев и от наглого смеха других… А намного ли было легче без свидетелей? В парном их уединении? Мы все зависим друг от друга, но когда - до такой степени и когда ни минуты врозь, то поверьте: вы станете высматривать топорик или медный пестик, вам жутко хочется нарушить первейшую из христианских заповедей! Понадобилось, скажем, Эжену в туалет - так надо ж дождаться, пока и Арману приспичит, иначе -…нет, будем же деликатны, не станем расписывать в деталях чужое унижение. Так вот, когда разъединили несчастных (тихонечко это случилось, во сне, в ночь с пятницы на субботу) - безмерное было ликование наутро, в голову ударили, подобно шампанскому, райская свобода и сильнейшая охота жить, крылья выросли, на седьмом небе были оба! И первым делом - разбежались они тогда по домам отдыхать друг от друга, свободу праздновать… Каждому из них казалось, что теперь год или больше не сможет он видеть без ужаса и отвращения своего "близнеца"… Но прошло не так много дней - и вот случайная встреча на аллее дворцового парка: - Арман, дорогой! - Эжен, птенчик! Как приятно видеть после всего твою физиономию! Я ее не слишком расчесал тогда? - Дело житейское. Видимо, это моя аллергия тебя беспокоила, так что, наоборот, ты меня извини! - Зато ты мог оценить мой ишиас… - Как яд?! - Обыкновенно. Картину дает такую. Сначала все видишь как бы сквозь сетку… потом страшная сухость во рту… голос делается гнусавым, потом исчезает вовсе; когда ты пьешь, жидкость выливается через нос… Смерть как таковая приходит от паралича органов дыхания, зато сознание сохраняется, - чтобы свою трагедию ты мог досмотреть до конца с ясной головкой… Хочешь такого творожку? - Какой ужас…- пробормотал побледневший Посуле. - А мы - мы так домогались его! Коверни заодно и военную обстановку объяснил: - Как только выяснилось, что Кисломолочные озера заражены, - фармазонские власти оцепили их и чуть что - палили в воздух, сигналили об опасности… А наши генералы доблестные наложили в штаны и ответили сразу тремя командами: "В ружье!", "Ложись!" и "Беги врассыпную!". Нет, Эжен, ничего нет хуже, чем предвзятое мнение. А откуда оно? От нашей малой осведомленности, которая всегда умножена на страх! - Как это верно… как глубоко сказано! - восхищенно сказал Посуле, одновременно ужасаясь тому, как плачевно, как непростительно он отстал от событий, от сегодняшнего их понимания. - Знаете, Арман, - впрочем, мы же на "ты", да? - знаешь, когда мы с тобой были одно, то головной, передней, мыслящей нашей частью был ты! Признаю без колебаний. - Ну что ты… мне, право, неловко… Зато душевные наши качества, нравственные - располагались на твою сторону! Да-да. И не спорь. - Спасибо, милый…- Посуле был по-настоящему тронут. - Ведь неважно, черт возьми, где помещается совесть - спереди или сзади, а? Или, скажем, чувство прекрасного. - Вот именно, - вяло поддержал Коверни; взгляд его к этой минуте стал уже рассеянным. - Важно, чтоб это было. А оно было! Ибо - чесалось… Теперь такой вопрос: ты наших девочек видел? В смысле - невест? - Как? Они… снова невесты? Ты же говорил, что падение принцессы, их сестры, означает для нас… Коверни перебил: - Говорил, говорил. Но сейчас-то - разве мы присутствуем при ее падении? А не наоборот? Справа послышался скрип колес. - Ба-ба-ба, сюда идут… или даже едут. Давай-ка в кустики… И они затаились среди жимолости. В кресле-каталке появился не король, как ожидал Посуле, - там сидел принц Лариэль. Ничто не говорило о каких-либо телесных недугах, но передвигался он теперь в основном этим способом. Отобрал у не встававшего с постели папы инвалидное кресло и катался в нем! Впрочем, когда доходило до сильного душевного волнения, принц забывал сразу, что прописал сам себе этот полупостельный режим: вскакивал, бушевал, отдавал распоряжения, наводившие панику… Угомонясь, возвращался в это кресло. Но сейчас даже и подумать было нельзя, что он способен бушевать: принц Лариэль подобен манекену… Не изображал ли он манекен нарочно? Не было ли это пародией на самого себя? Сложно сказать… Сопровождал принца, толкая перед собой каталку, господин Фуэтель, министр эстетики. Принц озадачился секунд на пять-семь, не больше. Исхудавшее лицо его было бесстрастно, только морщилось едва заметно - от чужой недогадливости, тупости или, еще хуже, - от скрытого сопротивления подданных… вот в данном случае, этих корабелов: -Возьмите сапожника простого, нарядите его адмиралом - и пускай он ими покомандует… Окажется, что навигация без каблука немыслима. - Слов нет, Ваше Высочество, до чего убедительно! - тон у Фуэтеля был восторженный, но бывшие близнецы видели по его лицу, что у министра слегка "поехала крыша" от таких странных распоряжений… Они повернули направо и скрылись в аллейке, проложенной в чащобе виноградника. А из цветущей жимолости вышел на солнышко Коверни и выпустил приятеля: - Слыхал, Эжен? Как думаешь, будет называться эта личная яхта принца? - "Золушка"? Угадал? - Это нетрудно… раз надо форму туфельки повторять! Впервые в истории судостроения! Но вот угадаешь ли, кого еще сюда несет? - и он буквально за шиворот силой увлек Эжена за собой в прежнее их укрытие. Такую беспардонность Арман объяснил детским словечком, которое - в переводе с пухоперонского - звучало как наше "атас!" Сюда шла дамская троица: мадам Колун с дочками Колеттой и Агнессой. Очень было полезно женихам услышать несколько фразочек из их речей, для посторонних ушей не предназначенных… - Ну, кто выражается так? - устыдилась Колетта материнского невежества. - А как? - спросила мадам Колун. - Твердей и горже? Сестры залились смехом. - Вы потише хихикайте: не смеются тут! В последний раз смеялись, знаете, когда? Когда ваших двух женишков одним тяни-толкаем сделали, - напомнила дочкам мать. - Ну что я могу сделать, если мне смешинка в нос попала? - оправдывалась Агнесса, снова прыская. А Колетта, заразившись от сестры смешинкой, предложила подняться и пересидеть в зимнем саду, а еще лучше - в королевской библиотеке: если надо тоску изображать, - сказала она, - книжки ее лучше всего нагоняют… Когда дамы удалились, заросли жимолости опять выпустили мужчин. Коверни был взбешен, Посуле выглядел скисшим. - Понял, как дела нынче делаются? - Почти. Понял все, кроме "тяни-толкая" - кто это, Арман? Зверь такой? - Не знаю. Знаю одно: такую тещу я уступаю новеньким генералам без боя ! Не желаю, чтобы со мной обращались "тверже и гордей"! Гордей! - Кошмар. В общем, мы опять передумали, да? - Как "мы" - не знаю, а я точно! - Нет-нет, я тоже… Будем, так сказать, еще гордей, да? Не знаю, как вас, дорогой читатель, а меня, автора, занимают эти разговоры не сами по себе. Они что-то приоткрывают новенькое в судьбе Золушки, в отношении к ней разных людей. Видите ли, я ведь не вхож в то измерение, куда увел нашу героиню юный чародей; там все недоступно мне точно так же, как и вам. Поэтому только отраженным, косвенным способом можем мы с вами теперь узнавать про нее… Когда инвалидное кресло катилось вдоль малинника, Лариэль переспросил: - Как, вы сказали, вся книга называется? - "Сказки моей матушки Гусыни", Ваше Высочество. Там не только про Золушку… Я обратил бы ваше внимание на восхитительную историю "Кота в сапогах", на леденящую кровь сказку "Синяя борода"… Прикажете перевести на пухоперонский? - Пожалуй… Он бывал у вас, этот автор? Не знаете? Узнайте. Матушка Гусыня - по-моему, ясный намек, что бывал! А в противном случае, откуда ему известно все? Фуэтель поспешил успокоить королевского сына: - Не все, Ваше Высочество, - к счастью, не все. Огорчения последнего времени туда не