Осталось совсем ничего — уколоть в сердце адреналин. Дело в том, что когда сердце больше не сокращается, в вену колоть препараты бессмысленно — сердце стоит — кровь стоит, следовательно медоза в вене станет да и все. Потому колют прямо в сердце. Специальный одноразовый шприц есть уже со всем необходимым, чтоб не возиться с ампулами и не заправлять его. Так он в упаковке сразу и есть — с жидкостью внутри и прикрепленной к нему длиннющей иглой — в аптеке такой не купишь — абсолютно бесполезная в быту вещь. Вот и колят этим шприцем в холодное уже сердце с целью оставить на коже дырочку, а в сердечных желудочках адреналин с глюкозой.
Все. Очень скучная процедура, оказывается — следы заметать. Доктор подошел: «Здоров, малой, че тут у нас? Да не парься ты так — все равно он не жилец уже был», — рукой легонько на грудину нажал — хрустнуло, стрельнул дефибрилятором — запахло курицей жареной, шприцем бесшумно ткнул. «Все, — говорит, — пошел я заключение писать». И уходит. Мог бы его патанотом сдать, мог бы. Изменения прижизненные от изменений посмертных их отличать первым делом учат. Но не станет он этого делать — круговая порука в больнице круче, чем в органах. Ты мне — я тебе. Никто не будет ссориться, все ж изменения налицо — вот они, а там закопают, да и вообще, дети у всех подрастают, вы ж понимаете. Здравствуйте, коллеги!
КУБ ЗОЛОТА
Общая реанимация отделение, сотрудников которого зовут на верхние этажи по поводу и без. Тому, что реанимашка на первых этажах всегда во всех больницах, есть объяснение. Чем ниже, тем ближе к карете «скорой помощи», сокращается дорога к квалифицированному врачу — увеличиваются шансы прожить подольше.
Так вот, когда на этажах кому-то совсем плохо, звонят в реанимацию и волают: «У нас скоро труп будет, поспешите!» Особенно актуально это ночью, когда количество летальных исходов увеличивается, а количество персонала уменьшается. Конечно, будь профессор на месте, он бы такой случай решил быстро, но «проф» старенький, он дома уже спит. Старший же дежурант — обычный врач лет 35–50 ушел выпить, а больница огромная и где он неясно, а второй дежурант девочка молоденькая — насквозь просвечивает еще.
В отделениях к смерти чуть другое отношение, чем в реанимации, где на один из Новых годов, к утру вывезли 6 трупов. Там они кричат чуть что не так: «РЕАНИМАЦИЯ!!!» А мы, конечно, элитное подразделение среди регулярных частей. Были основания так считать, были. Больной в реанимации в среднем в сутки уколов по 200 получал. А наверху? Смех один. И возможность экспериментировать для любопытных и для студентов ого какая была. Уходящих-безнадежных постоянно человек 5–7 минимум лежит. Коли ему хоть в попу, хоть в вены, катетеры ставь, подключички, венесекции делай — чисто врачебные операции — а доктора сначала под надзор тебя, а потом — молодец, парень — смена растет. И еще и зачеты у нас принимали. Я был очень любопытным, лез впереди всех, конечно. И пьян, ранен, болен, одной рукой капельницу поставлю на автомате даже сейчас. Школа жизни, все же была необыкновенная.
И вот хирургический костюм, который не достать простому смертному, да в отделениях халаты и носили в основном, а тут куртка и штаны голубого или густо-зеленого цвета. Под мышкой «мячик», или мешок Амбу — дышать больному принудительно, когда у него организм сам уже не дышит. Ящик с «медозой» и врач налегке — идет, стетоскопом помахивает. У лифта аншлаг, но нам аншлаг побоку абсолютно — мы по-любому первые заходим. Все остальные остаются ждать другого лифта. Реанимация.
К чему я это? А вот к чему. Звали реанимацию и просто нас мальчиков красивых, повидать. А чего? Части мы элитные, дело знаем хорошо, зарабатываем вдвое больше отделений, по тем-то временам, выглядим на пять — штаны в кровище, в нагрудном кармане наркотики — выносить нельзя с площадки — ну да ладно. Позвали меня, короче, в приемное отделение с просьбой. Не можем вену найти, говорят. А кровь на общий анализ взять нужно и сейчас старший придет и стулом их дефлорирует вообще. Сейчас найдем — улыбаюсь — все девочки в приемнике — сок.
Сидит абсолютно сработанный наркоман. Стаж по черному лет 10. И потрушивет его уже серьезно так. Нужна ему доза. И на этом фоне вен не то что нет, их НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. Нет шансов, короче. Я стою, оцениваю ситуацию, а девочка, ровесница моя, подкалывается — вену у него найти пытается. Мне, напоминаю, 18 лет ровно. Наркоман ясно видит, что ковыряют его зря, и понимает, что я сейчас перед девочками выделываясь, просто проткну его насквозь и расковыряю совершенно. И он говорит мне: «Нету вен, брат». Я ему говорю: «Вены, брат, всегда есть». И тут он достает из трусов золотой слиток граммов на пятнадцать — как полпластинки жвачки doublemint, только тоньше, и говорит: «Подколешься с трех попыток, твое, нет, мне грамм чистого морфина из твоего нагрудного».
В комнате человек пять, но я очень деловой, меня это не смущает ни секунды. Начинаю подкалываться. Рука — пусто. Бедренная — пусто. Нам туда колоть не разрешали — лимфоузлы паховые вот они — проколешь — беда, но мы все равно кололи — быстро это, искать ничего не нужно. Говорю ему: «Снимай ботинок». Снял. Еле-еле между указательным и большим пальцем на ступне т-о-о-о-ненькая синяя ниточка. Собрался. Кожа у него, как пергамент, желтая и сухая. Под иглой с треском лопается. Тык-тык… Баран! Проткнул вену — под кожей синяк расползается.
«Давай куб», — говорит. Для наркета, объясню, куб чистого морфина гидрохлорида после маковой соломы проацетоненной, в ложке сваренной, как для вас девочка семнадцатилетняя после семидесятилетней старухи. Тяжко этот куб списывать, договариваться нужно со старшим смены, уйти просто можно да и все, но так вдруг трезво он на меня посмотрел. Выпрямился, трястись перестал, с презрением таким лучистым, что дал я ему куб этот.
Зарядил он шприц, встал и штаны одним движением
— шорх — на пол. Вместе с трусами. Девочки, кто отвернулась, кто нет, но я-то смотрел. Так вот, у него на члене, сверху, где вена идет магистральная, корочка, как от вавки. Поднял он корочку — кровь оттуда засочилась и медленно он иглу в угубление под корочкой ввел. Это была «шахта», как я узнал, когда ошарашенный все это нашему дежуранту пересказывал.
Попало мне за куб этот — ой!
НАПАРНИКИ
Обычно в реанимации, для того чтобы работать, люди делились на пары. Парами и работали в блоках. Парами ели, парами выпивали, парами по голове от руководства получали. Прикрывали один другого. Расписывая смены на следующий месяц, старшая сестра старалась не разбивать пары. Если приходилось работать с кем-то другим — беда. Работали люди вместе годами, привыкали друг к другу. Притирались до смешного. Просто парочка семейная. Грызня такая кухонная между ними. Напарники. Тот, кто без пары работал, несчастен был. Бывает такое. С тем не сошелся, с тем вроде и работать начал, а он взял и к другому ушел. Жалко себя.
Сходились по возрастному признаку, по интересам. Разнополые пары встречались. Те тоже по интересам сходились. Жили на смене, просто как семья. У меня с напарником все вышло просто и удачно. В один день нас приняли на работу, в один день мы на первую смену вышли. «Вместе будете работать», — постановила Старшая, сложив бордовые от частого мытья руки на обширной груди. Поработав там и сям, осели мы с ним в нейроблоке. И через месяц-другой уже никто и не претендовал на то, чтобы пару нашу разбивать, с кем-то другим нас ставить или в другой какой блок определять. Связка Степанченко — Колотов — Нейроблок нерушима стала.
Рос Колотов на Воскресенке. Я, росший большую часть жизни на Лесном, понимал его с полуслова. Выглядел Андрей полукриминальным элементом. Да и был таким, как я сейчас понимаю. Довольно высокий, очень коротко стриженный, телосложением он напоминал дуб. Близко посаженные глаза без эмоций, жестокий рот. Странным его внешний вид делала только молочно-белая кожа. Юмор он имел довольно своеобразный, но о его юморе ниже. Вне работы мы не общались.