— А не было ничего другого! — азартно выкрикнула Лера. — В смысле: ничего подозрительного! Правда ведь, Кать?
— Не знаю… Пожалуй… Ну хорошо, давайте, что ли, все-таки попробуем вспомнить, как там все было, детали какие-нибудь…
— Хорошо бы фотографии найти, — добавила Ника. — Лучше вспоминается. Кто-то ведь снимал, помните?
— Да, надо будет поискать.
Пустынное кафе к вечеру неожиданно заполнилось людьми. Становилось довольно шумно. Теперь им приходилось то и дело наклоняться друг к другу и повышать голос. Катя представила, как выглядит их группка со стороны: четыре элегантные дамы, сидят, как заговорщицы, голова к голове и выкрикивают время от времени странные вещи.
— Давайте все подумаем дома как следует, — предложила она. — А потом встретимся и сравним — кто что вспомнил.
На том и порешили.
Придя домой, Катя при первой же возможности взялась за дело. Перерыла ящик с фотоальбомами, извлекла нужные и принялась их рассматривать. Да… В одну и ту же реку как раз, может, и можно… — чего там, вода и вода! А вот тот, кто входит во второй раз, уж точно не равен себе, входившему в первый. А впрочем, может, Гераклит об этом и говорил… или вовсе не говорил ничего похожего.
Вот они все лежат тут перед ней в виде плоских прямоугольничков — неужели это мы? А в общем, почему бы и нет? Очень даже похожи, если присмотреться. Если присмотреться. И пока еще все вместе и собираются дружить до глубокой старости. И никакие личные конфликты тому не помеха. О нет! Потому что объединяет их нечто куда более серьезное.
А объединяет их вот что. Все они очень не любят Софью Власьевну, советскую власть. Она же, Софья Власьевна, до поры до времени не проявляет к ним специального интереса, но и забыть о себе не дает ни на секунду, проникая во все поры существования.
Пока Катя была маленькая, мать постоянно просила деда говорить на эту тему шепотом. Был вечный страх — вот выйдет во двор, придет в детский сад или в школу и, не дай бог, ляпнет что-нибудь из услышанного дома. Дед был сильный человек, отмотал в лагере пять лет и не сломался. Шепот давался ему с трудом, не хотел он шептать, особенно у себя дома, но приходилось — ради дочери и внучки. Многие тогда росли под такой вот шепот. Вроде даже и не прислушивались особенно и не знали толком, о чем они там, но этого и не требовалось — что-то все равно оседало в подсознании. Да и взрослые рано или поздно уставали шептаться. Дед, кстати, сидел не только у Кати. У Ильи тоже. И у Васи, но с Васей вообще — отдельная история. А Мирелкину бабушку-цыганку выслали на север, мать родилась в ссылке, в Норильске.
Вообще в этом смысле у всех складывалось по-разному. У Лерки, например, никто не сидел и никого никуда не ссылали. Родители, классические шестидесятники — костер, гитара, лыжи за печкой, — никак не могли смириться с тем, что Софья Власьевна их надула и снова показала звериный лик. Днем покорно конструировали в каком-то ящике подводную лодку, а дома, вечером, отводили душу.
Или, например, Женька. Здесь вообще сработал совсем другой механизм — от противного. Родители часто уезжали в командировки, вызывали на помощь бабушку. Бабушка была тот еще экземпляр — старая большевичка, идейная и непоколебимая. Переборщила она со своей пропагандой и агитацией — у Женьки выработалась стойкая идиосинкразия. Принципиальность, впрочем, передалась по наследству…
Да стоит ли вообще искать корни? Кому-то хватало просто оглянуться вокруг.
Итак, они ее очень не любят. А мало что сближает так, как общий противник, особенно если он злобен, коварен и вездесущ. Личные конфликты, конечно, есть — куда ж от них денешься. Кто-то, скажем, распускает сплетни, кто-то кого-то бросает, кто-то кого-то отбивает… Лера, например, самым бессовестным образом увела Гарика у Ники, и Ника страдала. Гарик этот вообще до появления Мирелы был чем-то вроде переходящего приза. Все это имело место, но на фоне главного как-то бледнело, что ли, теряло вес. Не становилось уважительной причиной для ссоры или тем более разрыва. Ну и какая же тут, спрашивается, самостоятельность и внутренняя независимость, если выходит, что не кто иной, как она, сука Софья Власьевна, диктовала им, что хорошо, что плохо, что важно, а что не важно? Парадокс, что и говорить… Катя спохватилась, что думает не о том, и снова принялась за фотографии.
Смешные какие… Вот эти, первые, — с картошки. Кто же там фотографировал? Ни за что не вспомнить… Видок у них у всех тот еще. Грязные, встрепанные, в ватниках. Баня там, помнится, была раз в неделю. Вот Женька — кудрявая, круглолицая, очень серьезная, смотрит почему-то непримиримо. Ох как страшно представлять себе ее голову в бинтах, на подушке… Нет, об этом сейчас нельзя. Временно вытесняем. Слезами горю не поможешь и всякое такое… Смотрим дальше. Рядом — Лерка. Светлые волосы — по плечам, вид, несмотря на ватник, чрезвычайно кокетливый. Ника машет кому-то рукой — фотографу? и кто же все-таки этот фотограф, спрашивается? — и улыбается. Даже в ватнике видно, что миниатюрная черная челка до бровей, высокие скулы, глаза чуть раскосые. Странно, сейчас эта раскосость как будто меньше заметна. А вот и она сама, Катя. Длинная, выше всех. Еще не постриглась, волосы гладко зачесаны и стянуты в хвост. Глаза большие, круглые, смотрят с интересом. Почему-то вспомнилось, что тогда она себе на этой фотографии ужасно не понравилась. А теперь кажется — очень даже ничего.