Дзен кивнул и встал.
– Кто, как ты думаешь, мог это сделать?
Джильберто Ньедду пожал плечами.
– Откуда мне знать? Вероятно, у Несторе были и другие дела, о которых он мне не рассказывал. Он-то утверждал, будто вообще отошел от дел, – конечно, он мог себе позволить, – но такие люди, как Несторе, никогда не уходят на пенсию, о них это можно сказать даже с большей уверенностью, чем о нас с тобой. Все прекрасно, и жизнь – малина со сливками, но как убивать время? Несторе вел какие-то махинации, не удаляясь от взлетной полосы Мальпенсы дальше, чем на десять минут езды. Он был не из тех, кто старается избегать риска. Скорее, наоборот. Я бы даже сказал, что он искал опасностей, особенно в последнее время. Поэтому могу лишь предположить, что он ввязался во что-то по-настоящему грязное, недооценил риск, и его устранили.
Дзен понимающе кивнул, но не двинулся с места.
– А эта татуировка… – сказал он.
– Что – татуировка?
– Ты ее сразу узнал, даже на таком нечетком снимке.
– Давно, когда он еще на меня работал, Несторе носил в теплую погоду рубашки с короткими рукавами, демонстрируя свои бицепсы и широкую грудь, – он любил выглядеть этаким мачо. Татуировка была очень отчетливая.
– В каком смысле – отчетливая?
– Маленькая, но тщательно прорисованная.
– И что она изображала?
– Женскую голову.
– Никакой надписи?
– Нет. Просто голова с прической в этническом стиле – ну, знаешь, пугало такое, волосы дыбом.
– Ты спрашивал, что она означает?
– Не помню. Постой-постой. Кажется, он говорил, что сделал ее, когда служил в армии. Что-то вроде эмблемы братства группы младших офицеров. Вообще-то я мог и ошибиться насчет сходства. Вот обработаем фотографию – тогда узнаем точно. Сейчас умеют делать удивительные вещи: контрастно, цветом выделяют один фрагмент и сопоставляют его с другими, еще бог знает что… Я пошлю тебе то, что получится, в течение двух дней – в зависимости от занятости моего человека. А пока Ахмед отвезет тебя, куда ты захочешь. Только, пожалуйста, ради нас обоих, держи окна в машине зашторенными, пока не отъедешь отсюда подальше. У тебя своя жизнь, Аурелио, у меня – своя. В любом случае: меньше знаешь – лучше спишь.
– Его действительно зовут Ахмед?
– Знаешь, я никогда не интересовался.
IX
Клаудиа вывела машину из гаража в одиннадцать часов. После восхода солнца воздух, струившийся через открытые окна квартиры, начал теплеть. Жарко, конечно, не становилось – в это-то время года! – но все же довольно тепло.
Движение, как обычно, было чудовищным. Откуда взялись все эти люди? Что они здесь делали? Куда направлялись и зачем? Больно уж их много, вот в чем проблема. Другие люди – это как пища и напитки. Или как любовники. Что от них требуется, так это чтобы их было «адекватное количество», как говорил ее отец. Все остальное не только избыточно, но и потенциально пагубно.
При жизни ее родителей в автомобилях не было никакой нужды. Отец с матерью просто шли пешком из своего городского дома до вокзала Сан-Джорджио, там садились на пыхтящий поезд, который через Вальполичеллу и далее вдоль берега озера Гарда доставлял их в разбросанную по местности деревню, где почти прямо напротив станции стояла их вилла. Но теперь поезда больше нет, как нет ее родителей и самой виллы. Как нет Леонардо.
Углубившись в воспоминания, Клаудиа не заметила, что свет на светофоре переключился, и не сразу тронулась с места. Какой-то немыслимо расфуфыренный молокосос тут же призвал ее к порядку тремя агрессивными гудками своего клаксона, после чего – поскольку она завозилась с рычагом переключения передач – резко вильнув, с оскорбительной легкостью объехал ее, всем своим видом давая понять: «В дом престарелых пора, бабуля!» Мерзавцы. Дело даже не в том, что их так много и большинство из них так молоды и нахальны, а в том, что начисто утрачены представления о приличиях. Все хватают все, до чего способны дотянуться, – словно выводок крестьянских отпрысков, норовящих отнять друг у друга единственную в доме чашку.