По крайней мере, им так казалось. Они бросали взгляд за границы Китая, когда им приходила в голову такая мысль, и смотрели на мир, который, думали они, им понятен.
Они чувствовали превосходство над этим миром, причём чувство превосходства основывалось, не более и не менее, на цвете их кожи и языке, на котором они говорили.
Идеология имела всего лишь второстепенное значение в этой оценке собственной важности; amour propre исходит изнутри. Они ожидали, что окружающий мир признает их главенство, и прошедшие годы почти не изменили их точку зрения.
Но в этом они пали жертвой собственных иллюзий. Генри Киссинджер приехал в Китай в 1971 году по поручению президента Ричарда Никсона не для того, чтобы установить нормальные отношения с этой самой населённой страной в мире, как было объявлено в средствах массовой информации, а скорее чтобы использовать КНР в качестве дубинки, с помощью которой принудить к повиновению Советский Союз. По сути дела Никсон положил начало такому продолжительному процессу, что он рассматривался как выходящий за пределы западных возможностей — он больше походил на то, что, по мнению западных стран, могли придумать только сами китайцы. С подобными идеями люди просто демонстрируют те или иные этнические предубеждения. Типичный глава тоталитарного государства слишком эгоистичен, чтобы задумываться над тем, что случится после того, как он умрёт, а люди во всем мире живут примерно одинаковое количество лет. По этой простой причине все они думают о программах, которые могут быть закончены в течение их жизни, может быть, спустя несколько лет после кончины, потому что, приходя к власти, они разрушают статуи предшественников, а такие люди не лелеют особых иллюзий о судьбе собственных памятников. Лишь чувствуя приближение смерти, они оглядываются назад и оценивают то, чего им удалось добиться. Недаром Мао уныло заметил в разговоре с Киссинджером, что всё, что он сделал, это несколько улучшил жизнь крестьян, живущих в нескольких милях от Пекина.
Однако люди в этом церемониальном зале были ещё не так близки к смерти, чтобы думать таким образом. Они являлись повелителями своей страны. Они создавали правила, которым следовали другие. Их слово было законом. Их капризы выполнялись со сказочной быстротой. У них было все, чего мог пожелать человек. Но самое главное, они владели властью. Эта огромная и древняя страна управлялась их желаниями. Их коммунистическая идеология являлась всего лишь магией, определявшей форму, в которую облекались их желания, правила игры, на которые все они согласились в прошлые годы. Главной была власть. Они могли казнить или миловать простым росчерком пера — или, более реалистично, продиктованным словом, записанным личным секретарём для передачи исполнителю, нажимающему на спусковой крючок.
Ху был средним человеком во всех отношениях — рост, вес, цвет глаз, лицо… и интеллект, по мнению некоторых. Ратледж прочитал все это в своих инструктивных документах. Подлинная власть находилась где-то ещё. Ху являлся всего лишь номинальным главой государства, выбранным отчасти из-за своей внешности; его способности произносить речи, несомненно; а также его готовности выдвигать время от времени чужие идеи на Политбюро, чтобы имитировать единогласие. Как актёрам Голливуда, от него не требовалось быть умным, чтобы играть роль умного.
— Товарищ премьер, — приветствовал его Ратледж, протягивая руку, которую пожал китайский руководитель.
— Мистер Ратледж, — ответил Ху на более или менее разборчивом английском языке. Рядом находился переводчик, для перевода более сложных мыслей. — Добро пожаловать в Пекин.
— Это большая честь для меня, и мне доставляет огромное удовольствие снова посетить вашу древнюю страну, — сказал американский дипломат, «демонстрируя должное уважение и смирение», — подумал китайский лидер.
— Мне всегда приятно приветствовать у нас хорошего друга, — продолжал Ху, в точности как его проинструктировали. Ратледж приезжал в Китай и раньше в своей официальной должности дипломата, но ещё ни разу не возглавлял американскую делегацию. Китайский министр иностранных дел знал его как высокопоставленного сотрудника Государственного департамента, который вскарабкался по лестнице своей бюрократии, как делали и в Китае, — это простой мастер своего дела, но поднявшийся довольно высоко. Председатель Политбюро поднял свой стакан. — Я пью за успешные и дружественные переговоры.
Ратледж улыбнулся и поднял свой стакан.
— Как и я, сэр.
Камеры засняли это. Представители средств массовой информации тоже расхаживали по залу. Операторы вели главным образом съёмку того, что они называли кадрами обстановки, как это делает дилетант со своей дешёвой видеокамерой. На кадрах будет виден зал с искусственного расстояния, для того чтобы зрители могли увидеть цвета, с несколькими снимками крупным планом кресел и диванов, на которые никто не должен садиться, крупные планы основных участников со стаканами в руках, приятно улыбающихся друг другу. Цель такой съёмки заключалась в том, чтобы показать телезрителям атмосферу на большом формальном и не слишком радостном приёме. Настоящие новости, связанные с открытием переговоров, будут передаваться людьми вроде Барри Вайса и другими «говорящими головами», которые расскажут телезрителям о том, что нельзя показать на телекадрах.
Затем репортаж поступит в вашингтонскую студию CNN недалеко от Юнион Стейшн, где другие говорящие головы будут обсуждать, что просочилось или не просочилось к ним, после этого примут решение, руководствуясь своей дальновидностью и «мудростью», что следует показать Соединённым Штатам Америки. Президент Райан увидит все это за завтраком, одновременно читая газеты и набор вырезок из различных газет под названием «Ранняя птичка», составленный правительственным агентством.
Во время завтрака Джек Райан будет делать собственные краткие замечания для своей жены, которые станут предметом обсуждения с её коллегами в больнице Джонса Хопкинса. Те, возможно, обсудят их внутри своих семей, откуда они не пойдут дальше.
Таким образом, мысли президента часто оставались тайной.
Официальный приём закончился в положенное время, и американцы поехали обратно в посольство в своих официальных автомобилях.
— Итак, что вы можете сказать мне для общей ориентировки? — спросил Барри у Ратледжа.
— Вообще-то немного, — ответил заместитель Государственного секретаря по вопросам внешней политики. — Мы выслушаем их, потом они выслушают нас, и затем работа пойдёт дальше.
— Они хотят получить статус страны наибольшего благоприятствования. Им это удастся?
— Не я решаю такие вопросы, Барри, и ты хорошо это знаешь. — Ратледж слишком устал после столь продолжительного перелёта и смены такого количества часовых поясов, чтобы вести важный разговор. Он не мог позволить себе говорить при таких обстоятельствах, и надеялся, что Вайс это знает. Репортёр знал и давил на дипломата именно по этой причине.
— Тогда о чём будут вестись переговоры?
— Совершенно ясно, что мы хотим, чтобы китайцы предоставили нам более широкий доступ к их рынкам. Кроме того, обсудим некоторые вопросы, такие как нарушения патентного права и закона об интеллектуальной собственности, на которые жалуются американские бизнесмены.
— Проблема компьютеров «Делл»?
Ратледж кивнул.
— Да, эта тоже. — Он широко зевнул. — Извини, Барри. Такой продолжительный перелёт… ты знаешь, как я себя чувствую.
— Я был на том же самолёте, — напомнил Барри Вайс.
— Ну, может быть, ты легче переносишь такие перелёты, — заметил Ратледж. — Давай отложим этот разговор на день-другой, а?