Ключи брала зарю отмыкала.
Зарю отмыкала, росу выпускала.
Роса хрустальная, трава шелковая...
Полеля так ясно представляла, как Заря Утренняя встречается со своим суженым, и вслед за их свадьбой, идет пора плодов и зерен вместо поры цветения, и завязи, что ей будто бы слышались легкие шаги, хрустальный смех невесты. И думалось в этот час, что жизнь человеческая точно так же отражается в вечной небе, как и годовой круг: в детстве - зеленые листочки, в юности - пестрые пахучие цветы, в молодости - завязи, если цветение было не пустым, в зрелости - плоды, в старости - семена, которые в следующем году-поколении дадут новые зеленые листочки. И она, Полеля, часть этого коловращения, позади ее стоят ее предки, а впереди совсем скоро встанут потомки и не будет этому ни конца, ни края.
Песня уже кончилась, и сердце ее застучало: вот-вот взойдет великое светило, пригреет всех людей, обласкает каждую былинку.
Но, когда поднялось солнце, послышались испуганные возгласы.
Впервые, сколько Полеля себя помнила, на Купальской неделе солнце всходило не в ясном небе. Весь восход был заткан сизым маревом, не пропускавшим ни одного луча. Кроме этой серости нигде не было ни облачка, но что за радость от голубого неба, если солнце не благословит ни праздновавших, ни поля, ни леса, ни озера первыми лучами?
Прошли минуты, и марево рассеялось. Принужденно, стараясь забыть о страшном видении, селяне продолжили праздник: быть может, если на земле все будет идти своим чередом, там, на небе, тоже выровняется порядок. Но тяжелый осадок на сердце оставался: каждый гадал, как отзовется виденное, что будет.
Вечером Полеля с девками повели Омелицу в баню, отмывать перед свадьбой. Невесте полагалось бы плакать, но Омелица только пару раз для порядка вытерла слезинки, да и те, как подозревала Полеля, были скорее от счастья, чем от горя расставания с девичеством.
Поначалу все шло как и положено, но совсем скоро они почувствовали себя больными. Сначала решили, что банник отчего-то не в духе. Полеля приоткрыла дверь, чтобы пустить воздуха, и тут едва различимая тень метнулась в предбанник. Испуганные, девки поспешили вслед: если хозяин бани спешит прочь, значит что-то не так.
Обряд был сорван и, гадая, как теперь быть, они пошли в дом, надеясь, что мудрая прабабка Забела скажет, что делать. Но несчастье поджидало их и там. Забела едва могла подняться на ноги. И не только она. Оказалось, что вода была испорчена. Все, кто ее успел попробовать лежали хворыми.
Настало новое утро, только мало кто смог порадоваться его приходу. Треть селения не могла подняться с постелей, да еще многие едва ходили.
Тяжелее всего заболела Омелица. По ее лицу и телу рассыпались кровавые струпья, до неузнаваемости коверкая тонкие черты. И остальные девки, мывшиеся в бане, слегли едва живыми, но гнойные отметины достались лишь невесте. Только Полеля не заболела. Помучилась ночь, а к утру была здорова. Но это принесло ей мало радости: мать и отец были больны, а любимый всеми сестрич[3] - едва жив.
Воду пробовали брать из реки, но и там она оказалась порченной.
Старший наутро же собрал совет, ища выход. После долгих поисков, охотники нашли заброшенную крыницу в глубине леса, которой не коснулась порча. Новых хворых больше не появлялось, но ни знахарка, ни хранитель святилища не смогли очистить колодцев и реку, вылечить тех, кто успел отведать воды.
Хотя по-прежнему шла купальная неделя, в селении было невыносимо тихо. Не до игрищ стало людям, не до праздников. Выходя на улицу, Полеля едва сдерживала себя, чтобы не пробежать бегом короткий путь между своим и теткиным домом, такая жуть на нее накатывала, стоило увидеть пустую улицу, услышать ревущих в пунях недоеных коров. А ведь в эти дни все должно звенеть от смеха, шуток, песен.
На второй день умерло трое. Белян, единственный сын материной сестры, стал совсем плох. Он уже никого не узнавал, и по лицу разливалась восковая бледность. Стало ясно: эта ночь станет для него последней.
Стараясь даже не думать о том, как мертво лежал за перегородкой Беляй, которого в обычное время было бы слышно в доме и во всем селении, Полеля сидела у сестренки, помогая ей, насколько хватало разумения. Только толку от той помощи было мало. На лице Омелицы не осталось ни одного чистого лоскутка, она лежала тихо-тихо, потому что каждое движение, даже глубокий вдох, причиняли боль.
Житник, чудом не успевший хлебнуть водицы, места себе не находил, только по слухам зная как она. С самого утра он сидел на крыльце. Но невеста не хотела пускать жениха. Пожалев его, Полеля попыталась было уговорить упрямицу впустить Житник, но от ее ответа мороз продрал по коже. Грустно улыбаясь, Омелица прошептала: