Как пса, который отказался драться. Всего-то взмах руки и стрела.
— Быть может… — беспечно отозвался Олли. — Не высовывайся, сестричка. И ты бы обернулась. У медведей шкура толстая…
Его плечи украшал узор свежих шрамов. И когда я прикоснулась, Олли дернул плечом:
— Подарок отца. Тем и лучше… меньше сожалений.
— Пиркко…
— Видел, — его взгляд блуждал по арене, по решетке, по рядам со зрителями. — Это из-за бабки все… ты маленькая была, вряд ли ее помнишь.
Помню, но смутно. Седые косы и черные бусины в них. Косы касаются друг друга, и бусины сталкиваются с сухим костяным звуком. Рука ложится мне на лицо, давит, заставляя голову задрать.
Пальцы пахнут травами.
Скрипучий голос песню поет, но песня обрывается… отцовский злой голос вклинивается меж словами, и старуха исчезает.
— И к лучшему. Бабка была с характером. Даже отец ее опасался. А меня от ее взгляда и вовсе в дрожь бросало… поговаривали, что это она на твою мать порчу навела. Думаю, и ты бы недолго прожила, только отец пригрозил, что если она вздумает баловаться… я помню тот разговор.
Олли говорил быстро, словно опасался, что не успеет рассказать всего, что должен.
— Он так и сказал «баловаться»… что он ее из дому выставит. Она шипела, что гадюка… а потом… в общем, не просто так Пиркко на свет появилась.
Старая ведьма не посмела тронуть меня. Но побоялась? Чего?
Что отберу я у законных детей родительскую любовь?
Стану что-то значить для отца?
Смешно даже думать о таком. Только смех этот до слез будет.
Олли пятился, тесня меня к закрытым уже дверям клетки. И говорить не переставал.
— Теперь-то я понимаю… как Пиркко родилась, так мама… она постарела быстро. Она и была-то не очень молода, но…
Некуда отступать.
Песок.
И решетка, сквозь которую выглядывает острие копья.
— Пиркко семь было, когда ее похоронили… а старуха следом ушла. Но я помню, как она Пиркко перед зеркалом усаживала и волосы чесала, все приговаривала, что нет на Севере девушки краше… она и умерла там… в комнате.
Олли часто дышал, и пятно на повязке расползалось.
— А Пиркко не заметила. Перед зеркалом сидела, любовалась…
Старуха не просто умерла — дар передала.
Или прокляла внучку?
Как знать.
— Она была хорошей девочкой. Милой… — Олли сплюнул под ноги и добавил. — Была.
То существо, что скрывалось на балконе, уже утратило всякое сходство с человеком.
Оно смотрело на нас. И взгляд его был тяжел. Я чувствовала его, и еще интерес, и голод, который недавно был утолен, но крови не бывает много. И сумеречница вдыхала терпкий ее аромат. А с ним — все то, чем дышала толпа.
Возбуждение, когда чья-то судьба замерла на острие копья.
И томительное ожидание, с шелестом песчинок в часах, с длинной тенью, что скользит от камня к камню, отмеряя время.
Азарт с металлическим привкусом золотых монет, что готовы перейти из рук в руки.
Толика отвращения, словно перца, в изысканном блюде.
Она голодна и съест все.
Эти люди, собравшиеся на площади, вернутся вечером домой и принесут с собой усталость. Они лягут в постель, уповая на то, что сон исцелит. Но сон лишь вернет их на арену… сумерки — время Пиркко.
А сны бывают реальны.
Она выпьет их. И вон того паренька, что вцепился в ограду обеими руками и в возбуждении трясет прутья, точно желая вырвать их. И степенного купца в высокой куньей шапке, съехавшей на левое ухо. Он пытается притвориться равнодушным, но цокает языком и время от времени проверяет, на месте ли кошель. Поставил? На что?
На кого?
Не важно, от сумеречницы у него не выйдет откупиться.
Она придет и за стариком, который хмурится. И за воинами, что окружили распорядителя, пытаясь втолковать что-то… и за самим распорядителем, который отвечал, размахивая руками, то и дело поворачиваясь к балкону.
И прав хозяин дорог: там, где поселилась Сумеречница, другим не остается места.
Но как быть мне?
— Странно, — Олли оперся на копье. — Почему они медлят?
Распорядитель замер, неестественно вывернув шею. Он смотрел на балкон, а я — на него.
Вот поклонился.
И опрометью бросился ко дворцу. Он бежал на полусогнутых ногах, перебирая ими быстро-быстро, и при том полы синего халата заворачивались, обнажая желтую рубаху и чересчур широкие штаны. Распорядитель подгибал голову, и квадратная шапочка его, украшенная пером, медленно съезжала на затылок. А он вдруг опомнился и содрал шапку, сунул подмышку.
На темечке его проклюнулась лысина.
— Что-то затевается интересное… — пробормотал мой брат.