Протянул камень. А корону на голову Янгару надел. Впору пришлась, вот только оказалась тяжелой, неудобной.
И Янгар, содрав золотой венец, со злостью отшвырнул его.
— Зря бросаешься, — миролюбиво заметил Олли. — Оглянись.
На что глядеть?
На решетку? На мертвецов? На это Янгар в своей жизни уже нагляделся вдосталь.
— Род Таго… трое… остался, кажется, Кейхо, которому десятый год пошел… — Олли остановился возле покойника в роскошных бархатных одеждах, ныне побуревших. Мужчина лежал на спине, вывернув голову, которая держалась на лоскуте кожи. — А там дальше Куний род… и Волки лежат… Росомахи…
Он переходил от мертвеца к мертвецу.
И Янгар понимал, что ему хотят сказать: некому власть делить. Полегли на арене Золотые рода, кровью за некогда пролитую кровь заплатили. Месть это?
Нет. Вышло так.
— Я просто пытался выжить, — Янгар гладил рыжие волосы жены, губы ее бледные, щеки, глаза… все еще надеялся, что дрогнут ресницы. — Я просто пытался выжить…
Чего ради?
Кейсо ушел.
И она, легконогая медведица, за ним… никого не осталось.
Корона?
— Себе оставь, — Янгар сжал в руке чешуйку, выдранную сумеречными когтями. А Олли поднял корону, отряхнул кое-как от пыли и пепла, и примерил. Поднял было руку, снять желая, но оставил.
Пускай. Из него выйдет кёниг…
…и люди куда охотней примут сына Тридуба, нежели Янгхаара Каапо.
…он так и остался чужаком.
Для всех, кроме той, которая лежала на его коленях.
— Ты обещала, — он прижался щекой к ее щеке, что еще сохранила призрак тепла, дразня ложною надеждой. — Ты обещала дождаться меня и…
Дрогнуло в изломанной ее груди сердце. И тень боли скользнула по побелевшему лицу. Сжались губы, сдерживая стон.
Его маленькая медведица вернулась.
— Воды! — рявкнул Янгар. — Принеси воды… вина… чего-нибудь…
Она дышала, быстро и часто, хватая воздух губами. И в уголках их пузырилась кровь. Она же, красная, человеческая, хлынула из носа, из ушей, отсчитывая отведенные Аану мгновенья жизни.
Нет, Янгар ее не отпустит.
И сдавив каменную чешуйку в кулаке, он приказал ей стать прахом. А горсть его высыпал в чашу, которую подал Олли. Откуда взял? Взял и ладно. Красное вино сделалось густым, вязким.
Получится ли?
Только бы получилось.
Раздвинуть губы. И меж зубами, стиснутыми от боли, сунуть острие ножа.
Всего-то глоток надо… и еще один… уговорами, силой, но заставить выпить до дна, до последней черной капли, которая долго держалась на краю кубка, не желая падать.
— Пожалуйста, Аану, — Янгар держал ее голову и слышал боль.
Лекарство было горьким.
И когда она забылась глубоким тяжелым сном, поднял на руки.
— Она… — Олли все время держался рядом.
Босый. Полуголый. Грязный. И корона на солнце пышет золотым жаром.
— Она вернется, — ответил Янгар, вглядываясь в бледное лицо жены. — Она кое-что мне обещала…
Я спала. И этот сон был полон солнечного света.
Я спала и жмурилась, глядя на желтый круг, зависший над горизонтом. Он отражался в воде речушки. От воды тянуло прохладой, и больше всего мне хотелось раздеться и нырнуть в сине-зеленый омут. Поговаривали, что на дне его обитает старый сом, столь огромный, что способен утянуть и человека. Раз в год мужики собирались сома ловить, кидали сети, приманивали курами, но сом был хитер. Меня он не тронет.
Я знаю.
Сижу на берегу, держу гибкое удилище, краем глаза слежу за поплавком и любуюсь своим в воде отражением. Платок съехал, волосы растрепались, и на них, рыжих, слетаются стрекозы.
— Не клюет? — я не слышала, как он подошел, хотела обернуться, но не смогла, будто сама река держала мой взгляд.
— Не клюет, — согласилась я.
И пускай себе. Я же пришла не рыбы ради, а чтобы спрятаться, посидеть в тишине, в тени старого тополя, который почти съехал уже в воду, но все еще цеплялся длинными корнями за оплывающий берег.
У меня с собой горбушка хлеба, кусок сыра и два яблока.
— Хочешь? — я протягиваю одно, крупное, с плотной желто-красной кожурой.
— Хочу.
Его тень слишком тяжела для воды и тонет, извивается, словно змея.
— Если не клюет, то… — он садится рядом, и я подвигаюсь, делясь местом на коряжине. — Может, пойдем домой?
Не хочу.
Там шумно. И нет для меня места.
Отец вот вернулся, братья, сестрица… семья, которая чужая. И если вдруг вспоминают обо мне, то лишь затем, чтобы упреком уколоть.