В ее словах была своя правда.
Нуба и вправду была опытна, и даже пыталась притворяться, что ей не все равно, кто в этот час разделяет с нею постель. Но равнодушие проскальзывало и отчего-то злило Янгу.
Хотелось сделать ей больно.
Укусить.
Ударить. Наотмашь. До крови.
Останавливало то, что и удар она приняла бы покорно, улыбаясь, поблескивая белками глаз, из которых давным-давно ушла жизнь.
После этой женщины осталось ощущение грязи. И Янгу, впившись зубами в циновку, глубоко дышал. Алая пелена безумия, которую так долго пытался вызвать хозяин, подошла к краю.
Еще немного и выплеснется.
Удержал.
Потом, позже, к Янгару приводили других женщин. Хазмат не раз повторял, что по стараниям и награда. И казарменные шлюхи, безмолвные, безучастные, одинаковые в своем безразличии к работе, постепенно сменялись проститутками с улицы.
Те были дороже.
И глаза их были не столь уж пусты. Некоторые соглашались разговаривать, но все равно спешили выполнить работу, и от этой спешки в крови опять вскипало бешенство.
Янгу хотел… он не знал, чего хотел.
Женщину?
Хазмат приводил женщин, в конце концов, он даже позволял Янгу делать выбор. Блондинки. Брюнетки. Рыжие. Смуглокожие дочери пустыни. Или нахибки, бледные, с тусклыми рыбьими глазами.
Тонкие, что спицы, безгрудые саккийки.
И ленивые шаари, у которых красота напрямую с толщиной связана.
Иногда приводили не шлюх, но рабынь, от которых Хазмат желал получить крепкое потомство. Эти боялись и были покорны, что тоже злило.
Да, женщин было много.
И позже, в пути. Бродяги. И лицедейки, которые не брезговали продавать себя, когда заработать лицедейством не удавалось. Торговки… и первая законная добыча.
…женщина терпела его молча, отвернувшись и смежив веки.
А он напился, пожалуй, впервые в жизни, с полкувишна кислого вина. Да и то верно, Хазмат не позволял рабам то, что считал вредным.
Да, у Янгара было много женщин.
И по ту сторону моря, и по эту.
В последние годы они все чаще сами искали его. Останавливали взглядами, тайными жестами, появлялись в жизни, привлеченные не то силой, не то богатством, не то историей, которую он о себе придумал. Были и бесстыдные, и притворно-скромные, терявшие скромность за позолоченной дверью его спальни. Знатные. И простолюдинки.
Вчерашние рабыни.
Сдержанные. Холодные. Страстные.
Всякие.
И больше не было нужды заглядывать в глаза, чтобы поймать отблеск равнодушия, — их руки были холодны. Ни одна не прикасалась к Янгару так, как эта девочка. С нежностью? И с опаской, словно не веря, что действительно может коснуться. С осторожным интересом. Ласково, так, что он скорее угадывал, чем чувствовал ее прикосновения.
— Столько шрамов… — его Налле накрыла ладошкой те самые, что остались от медвежьих когтей. Удар, пусть бы и пришелся вскользь, оставил глубокие раны, и ребра сломаны были, а срослись неровно. И тонкие пальчики жены изучали смятый бок.
Она не отворачивалась и не кривила брезгливо губы, когда думала, что Янгар не видит ее.
— Тебя они пугают?
— Нет.
У Налле глаза вовсе не синие, темно-зеленые с золотой искрой, точь-в-точь, как ее камень. И волосы рыжие, не то медь, не то живое пламя. Не разглядеть.
Янгар пытается.
И наклоняется ниже, касается губами губ. Он знает, как быть с другими. А с нею?
— Что тебе подарить, Медвежонок?
— Зачем?
— Просто так…
…его дом полон чудесных вещей, но понравится ли он жене?
Она думает недолго, но лицо становится таким серьезным, словно этот подарок будет единственным на всю ее жизнь.
А Янгар ждет, гадая…
— Сапожки, — наконец, произносит Налле.
— Сапожки?
Он ждал другого, но… чего именно?
— Красные, — уточняет она. — И мягкие… это… не сложно?
Ничуть.
У нее будут самые лучшие сапожки, которые только можно добыть на Севере. И обещание это Янгар произносит на ухо. А касаясь губами шеи, повторяет вновь:
— Не бойся, больше не будет боли.
— Хорошо, — она устраивается на его плече. — Я не люблю, когда больно.
И ее ладонь выделяется на его коже светлым пятном. Оно скользит от шрама к шраму, и те, задубевшие, загрубевшие, ощущают это прикосновение.
— Я что-то делаю не так? — она смотрит снизу вверх. И во взгляде нет и тени страха.
Рыжие пряди переплелись с черными.
— Все так.
— Ты дышишь… странно.
Янгар знает. С ним вообще происходит что-то, чему он не имеет названия. И впервые ему стало больно от чужой боли, той, что вспыхнула в зеленых глазах. А мимолетный страх — вдруг эта, пережитая ею боль, отвратит? — вовсе непривычен.