Старый маз вздохнул. Верно, воспоминания для него были не очень приятны.
– С твоим отцом я познакомился на сахалинской каторге. В то время я был «иваном», то есть имел воровскую власть. Тебе, мой сын, трудно об этом судить, но каторга – это тоже жизнь, со своими законами и уставом, которые, чтобы выжить, надобно соблюдать неукоснительно. Иначе – край. Николай же держался особняком. Я, мол, никого не трогаю, и меня никто не смей. Однажды наскочил на него один из «шестерок», денег стал требовать. Так Николай порезал его ножиком и так изящно вывернул ему все нутро, что после этого более его никто не задевал, и он жил сам по себе, ни на кого не оглядываясь. Словом, за себя постоять мог.
– А что с ним случилось?
– Он ведь был шулер. Знатный шулер. Одно время гужевался с «игроками», был у них в крепком авторитете. А у весовых завсегда недругов воз и маленькая тележка. У Николая же, особливо когда он на Дашку Острую глаз положил, таковых и вовсе стало не счесть. На первых порах помогал я ему малость, сошлись мы с ним, хотя я и не голубых кровей. А потом перевели меня в другое место, так ему еще тяжелее стало отбиваться.
Старик нахмурил брови и остро глянул на Савелия:
– Слышал ты про такую игру – в «три косточки»?
– Доводилось.
– На каторге тогда все в нее играли. На паек, деньги, на жизнь. Кто проигрывался, попадал в собственность к выигравшему. Тот мог продать его, поменять, держать при себе как прислугу, как раба, как полюбовника. Мог даже убить! Так вот, был на каторге такой храп с погонялом Дрын, сука последняя. По нем давно вилы плакали. Рабов таких у него было с десяток. На кого пальцем покажет, на того и кидаются глотку рвать. А с отцом твоим у Дрына отношения как-то сразу не заладились. А как меня убрали, так между ними настоящая война началась не на жизнь, а на смерть.
– За что?
Парамон Миронович невесело усмехнулся.
– За власть, Савельюшка, за власть: кому на каторге верх держать. А Дрын, надо сказать, тоже дюже в карты шельмовать мог. Вот Николай и предложил ему: кто выиграет, тому и власть держать. Четыре дня и четыре ночи кряду играли они безвыходно – ну, разве что по нужде выходили, – покуда спор свой не окончили. Николай, сказывают, поначалу проигрывал, но потом отыгрался да еще половину его рабов прикупил. Словом, выиграл. Дрын для виду смирился, а сам прислал в пятый день на хату Николая раба своего, душегубца с бритвой острой. Тот по нечаянности шумнул, так твой батюшка, упокой Господь его душу, проткнул его железным прутом...
– Как это? – спросил Савелий.
– А так, насквозь. Каторга, брат ты мой, всему научит... Месяц после этого еще прожил Николай. А потом вызвал его как-то к себе один начальник. Когда от него возвращался, его и порезали. Прямо в поле, Царство ему Небесное, – размашисто перекрестился Парамон. – Даша Острая, матушка твоя, горевала о нем шибко. Два раза ее из удавки вытаскивали – вот до чего тоска ее съедала. Второй раз едва откачали. Ну и пошла плясать губерния. Она и ранее-то любодейством не брезговала, а опосля и вовсе будто с цепи сорвалась. Мужики к ней, ты уж прости меня, старого, за такие слова, в очередь к ней становились. Ну, и пила, конечно. Допилась до того, что тебя продала. Я потом выкупил тебя за штоф водки. А матушка твоя вскорости померла с перепоя. Так-то вот.
Парамон Миронович вздохнул и истово троекратно перекрестился. А потом продолжил:
– Опасался, скажу я тебе, как бы ты в нее не пошел, к водочке страстишки бы не имел. Но ты ничего, в батюшку. Он у тебя кремень был. Да и ты не рохля какая, тоже с характером не слабым. Потому ведь мало кому удается на Хитровке вырасти, да в дерьме не вымазаться...
Савелий вздохнул, и в левой стороне груди, там, где находится сердце, что-то остро защемило. «Становлюсь сентиментальным, – подумал он и невесело усмехнулся. – Это что, старость?»
Савелий Родионов прибавил шагу, и в нумера «Франция» входил уже уверенно и с достоинством, которое и должно быть присуще ответственному работнику из самой Москвы.
Глава 6. ОБСТОЯТЕЛЬНЫЙ ДОКЛАД
– Что случилось? – спросил Савелий тревожно.
Как только он вошел в гостиничный нумер и увидел Лизу, так сразу почувствовал неладное. К тому же в нумере пахло, как в больнице или аптеке: то ли карболкой, то ли этой едкой духовитой мазью – как ее? – которой мажут синяки и раны.
– Савелий, ты только не пугайся, ничего страшного. – Елизавета попыталась даже улыбнуться, хотя бок сильно болел и саднил после того, как она намазала его противовоспалительной мазью доктора Вишневского. – Меня просто случайно зацепил автомобиль. Но со мной все в порядке.
– Ты выходила в город? – посуровел Савелий. – Но я же просил тебя, Лиза: ни в коем случае не выходи одна из нумера. Нас могут узнать!
Елизавета чувствовала себя виноватой.
– Прости, пожалуйста. Мне захотелось пройтись, посмотреть город, как он изменился с тех пор, как мы...
Лиза всхлипнула и закрыла лицо ладонями.
Савелий бросился к ней, присел на диван, на котором она сидела, по своему обыкновению поджав под себя ноги, обнял за плечи.
– Милая, – зашептал он, – Лизонька, девочка моя... Прости за мою грубость... Тебе очень больно?
Волна жалости к ней подступила к самому горлу.
– Прости меня, – повторил он тихо.
– За что? – подняла она голову.
– За все.
Их взгляды встретились.
– Я боюсь, – едва слышно промолвила она.
– Чего?
– Этого твоего нового дела.
– Не бойся, все будет хорошо.
Он погладил ее волосы и ткнулся носом в бархатистый завиток.
– Мне очень неспокойно, милый.
– Может, тебе все же уехать? Сама понимаешь, в Москве тебе будет спокойнее.
Елизавета усмехнулась:
– Куда же я от тебя? Ты мой муж, я твоя жена. Ты иголочка, я ниточка. Куда ты, туда и я. Я это уже давно решила.
Савелий наклонился и поцеловал тыльную сторону ее ладони. Ее прохладная рука слегка дрогнула.
– Клянусь тебе, что это будет мое последнее дело.
Она вздрогнула.
– Не говори так... Последнее...
– Отчего же?
– Меня пугает это слово.
Она поежилась, будто от холода.
– Хорошо, – обнял ее Савелий. – Тогда я скажу иначе: после этого дела я завязываю. Ухожу на пенсию.
– Правда?
– Правда.
Ее глаза начали светиться. На лице появилась улыбка. Ну вот, слава богу, перед ним прежняя Лизавета. Его императрица Елизавета Петровна.
– Это хорошо. Это очень хорошо. Я так давно хотела услышать эти слова... – И вдруг, без всякого перехода, сказала капризно, как девочка-подросток: – Ты знаешь, здесь никто не носит шляпок. Все носят косынки или платки. На меня, в шляпке и перчатках, смотрели, как на выходца с того света.
– Ты же как-никак жена ответственного работника, и тебе просто положено прилично одеваться, – заметил ей с улыбкой Савелий. – Так что будь добра соответствовать.
– И все же купи мне косынку.
– Зачем? Ты больше никуда не выйдешь.
– Ну купи.
– Хорошо, куплю. – Он нахмурил брови: – А теперь покажи, куда тебя приложило.
– Ни за что, – отодвинулась от него Лизавета.
– Почему?
– Не хочу, чтобы ты видел меня такой.
– Ну, может, я смогу тебе чем-то помочь.
– Чем? Я уже сама себе помогла. Там просто огромный синячище, и все, – недовольно буркнула она. – Я не хочу, чтобы ты это видел.
– Больно тебе?
– Немножко. Но это скоро пройдет.
– Смотри у меня! – сделал нарочито строгое лицо Родионов.
Лиза шутливо приложила пальцы левой ладони к виску.
– Слушаюсь, товарищ старший инспектор Наркомата финансов.
– Честь отдается правой рукой, – сделал назидание Савелий.
– А вот здесь ты лукавишь, – игриво посмотрела на него Лизавета. – Честь отдается вовсе не так.
– А как?
– А вот, смотри.
Елизавета высвободилась из его объятий, легла на диван и, слегка приподняв юбку, призывно протянула к Савелию руки.
– А ты, оказывается, хулиганка, – ослабил Родионов галстук на шее.
– Только самую малость.