Чернякову стало не по себе. Пользуясь тем, что генерал стал наблюдать за ходом занятий, он тронул за рукав комбата и шепнул:
— Зайди вечерком, потолкуем!
Тот молча кивнул головой в знак согласия. На лице у него были недоумение, растерянность: сам нарвался на выговор, да и командира полка под нотацию подвел.
Дыбачевский обернулся к ним и, протянув руку в сторону поля, спросил:
— Что они делают, ведут огонь?
— Так точно! — ответил Еремеев, вытягиваясь.
Генерал раздраженно хлопнул хлыстом по начищенному голенищу. Изящные никелированные шпоры отозвались тонким, как зудение комара, звоном.
— По-моему, они просто жгут зря патроны. Вы же не имеете возможности проверить результат стрельбы атакующих. Прикажите немедленно отрыть окопы и поставить мишени в виде надбрустверных щитков.
— Не успели еще изготовить, товарищ генерал, — виновато сказал Еремеев.
— Надо успевать, — холодно ответил генерал.
Черняков досадовал на себя: можно было бы не допустить этого промаха. Не предусмотрели штабники, забыли, а он закрутился...
Покидая учебное поле, Дыбачевский наставлял Чернякова и Еремеева, молча следовавших за ним:
— Поменьше мудрите, побольше требуйте. Наступали мы еще мало, на главном направлении не были, и неудачного опыта у нас больше, чем удачного. Мы еще не доросли до пересмотра уставных положений...
Черняков не согласился и позволил себе возразить:
— Наступали мы еще мало, это правда, но до нас доходит опыт южных фронтов. Я думаю, что сейчас, когда у нас времени в обрез, мы должны обучать только самому главному, отбросив все второстепенное.
— Что же, по-вашему, главное?
— Безостановочный бросок в атаку и в бой в глубине обороны противника.
— На чужом опыте далеко не уедешь!..
— Это не чужой опыт, а опыт Красной Армии...
— Не имею времени спорить с вами, — Дыбачевский взглянул на часы. — Сегодня пришлю к вам роту танков. Приготовьте окопы поглубже, и пусть вся пехота будет обкатана танками, чтобы никакой танкобоязни у меня не было. — Он переждал минуту, будто собираясь с мыслями, и нахмурился: — Да, вот что... — тут он строго взглянул на Чернякова. — Учтите на будущее: таких происшествий, как тогда с высотой у Конашково, я у себя в дивизии больше не потерплю. Не по-тер-плю! Поняли?
Черняков вспыхнул, но нашел в себе силы сдержаться и промолчал.
Дыбачевскому подвели лошадь. Он легко сел в седло и холодно распрощался с командирами. Провожая взглядом приосанившегося в седле генерала, Черняков вздохнул. Только теперь ему стало ясно, зачем приезжал Дыбачевский.
Мимо задумавшегося Чернякова возвращались на обед подразделения. Искрились на солнце кончики штыков. Песню, сдержанно выводимую запевалой, подхватил строй, и она взвилась до самых верхушек сосен и еще выше, в синее бездонное небо.
«Молодцы, хорошо поют», — глядя на строй, подумал Черняков. Ему пришло на ум, что им куда тяжелее, чем ему, а вот они не вешают головы. И что такое замаскированный выговор? Булавочный укол. Ничто по сравнению с ударами, которые наносит жизнь...
И он уже иными глазами взглянул на поле, лес, на лазоревое небо, по которому проплывали в неведомые дали пухлые облачка. Ветерок шевелил плотные кроны деревьев, и высокие сосны, казалось, перешептывались между собой о чем-то таинственном, полном глубокого смысла, что не всегда и не всякому доступно для понимания. Черняков улыбнулся и зашагал в такт удалявшейся песне...
— Вот что, Федор Иванович, — сказал он Кожевникову, когда вернулся с полигона, — ты проследи, чтобы кругом был порядок, а я съезжу в госпиталь.
В одноконную двуколку бросили охапку соломы, и Черняков расположился на ней со всеми удобствами. Ездовой дернул вожжой, причмокнул, и лошадь затрусила в сторону большака.
Езды было километров пятнадцать. Повозка легко колыхалась на ухабах. Под эту мягкую качку можно было ехать, закрыв глаза, и Черняков так и сделал. Лучи осеннего солнца приятно ласкали лицо и руки, навевали дремоту, и тогда начинало казаться, что нет ни войны, ни раненых, к которым надо ехать, ни тряской дороги, а что плывет себе человек по синь-океану и небольшие волны поднимают и опускают лодчонку: вверх — вниз, вверх — вниз...
Прохладный ветерок, перескочив через борт повозки, прошуршал в соломе, одним дуновением прогнал дремотные видения и донес тяжелый артиллерийский вздох передовой. И сразу в голову полезли невеселые мысли о войне, о поступках людей, в которых они сами порой не могут разобраться, а он должен думать за них и, крохами выбирая все хорошее и плохое, что ими сделано, взвешивать — куда перетянет... Взвешивать применительно к собственной совести, к тому, как он сам понимает закон, долг гражданина, офицера, члена партии.