Находившийся в первой линии окопов блиндаж командира батальона был битком набит офицерами, связными, телефонистами. Комбат встал навстречу Чернякову, коротко доложил и тут же схватился за телефон:
— Ну, что у вас там? «Лапти»? Никакой смены. Разве вы не знали, что они пойдут? Теперь поздно переносить «самовары» на новое место. Никаких переходов! Поняли?
Для нового человека весь этот разговор показался бы бессмыслицей, бредом, но для офицеров, привыкших к фронтовому «клеру», все было понятно. Танки — «лапти» стали вблизи минометной роты — «самоваров», и командиру вздумалось менять огневую позицию.
На каждом участке фронта «клер» имел свои оттенки и жил, несмотря на то, что его поносили, запрещали, за него наказывали. Шифровали в армии, корпусе, дивизии, а дальше — в полку, батальоне все же господствовал «клер» — бич, с которым тщетно боролись всякие переговорные таблицы и кодированные карты. Только позывные как-то уживались с ним по соседству. Черняков крутыми мерами старался выжить «клер» в своем полку, допуская его в крайних случаях, в разгар боя, когда обстановка меняется поминутно. Но здесь, задолго до наступления, когда надо было буквально лишать всех дара речи, от такой свободы в телефонных переговорах его покоробило. Он сухо попросил комбата познакомить его с обстановкой.
Комбат пожал плечами и направился к выходу.
— Прошу за мной!
В окопе он остановился, молча показал рукой вперед. В двухстах метрах виднелись проволочные заграждения и обильно изрытая окопами высота. Над самым ее гребнем легкими туманными силуэтами вырисовывалось несколько крыш деревенских построек. На карте это место значилось как деревня Зоолище. Вправо, в глубину, за небольшой седловиной, должна была находиться деревня Кожемякино, влево от Зоолища — Шарики, сейчас невидимые из-за тумана.
Блиндажей у противника не было видно, а только окопы, колючка на кольях и в виде спиралей Бруно, укрепленных рогатками. Все пространство за гребнем не просматривались вообще. От напряжения у Чернякова на глаза накатывались слезы.
— Черт побери, — пробормотал он, опуская бинокль. — Увиденного слишком мало, чтобы с успехом наступать!
— Впереди проволока и мины, — внес разъяснение комбат, — Пленных нет, а наблюдением пока не представилось возможности уточнить что-либо. Туман. А мы здесь совсем недавно.
Малышко — офицер разведки полка, оказавшийся рядом с Черняковым, сказал:
— Начальник разведки говорит, что здесь стоит немецкая сто девяносто седьмая дивизия. Кадровая, отступает от Москвы. Командовал ею полковник Рихтер.
— Рихтер? Я где-то встречал эту фамилию. Что вам про него говорили? — спросил Черняков.
— Это он в сорок первом году приказал казнить Зою Космодемьянскую. Другой известности еще не приобрел...
Из объяснений с командиром дивизии на наблюдательном пункте Черняков знал, что прорыв оборонительной полосы будет совершен на узком участке фронта — Зоолище—Шарики, в нескольких километрах севернее шоссе Лиозно—Витебск. Для прорыва поставлены две дивизии с танковой бригадой. Гвардейцы пока находятся во втором эшелоне. Им предстоит развить прорыв в общем направлении на Витебск Его полку надлежит вступить в бой позднее, чтобы уплотнить боевые порядки дивизии и наращивать темп наступления.
Офицеры долго разглядывали передний край противника. Немцы не показывались, будто их вовсе не было на позициях Черняков решил на всякий случай обойти передний край в полосе наступления да заодно присмотреть себе удобное местечко для наблюдения.
— С вашего разрешения, я пройду по окопам, — сказал он комбату.
Однако и личный осмотр переднего края не принес Чернякову удовлетворения. За все время, пока он находился в окопах, со стороны противника ни одна каска не показалась над бруствером не раздался ни один выстрел, ни одна батарея не всколыхнула своим громом настороженной тишины. О чем это говорит? О превосходстве в силах, о разгаданном замысле или еще о чем, чего нельзя сейчас даже и предусмотреть?
С чувством досады возвращался он в рощу, в свой полк. Эта досада в какой-то мере распространялась на многих: на генерала, не уделившего, как казалось Чернякову, должного ему внимания, на комбата, столь неосторожно болтающего по телефону, на артиллеристов, успевших запланировать переносы огня по рубежам, которых не видели на местности, а только предполагали по карте...
В подготовке к наступлению ему чудилась недостаточность рвения, заботы. Он возмущался ответом Коротухина, который, выслушав Дыбачевского, с готовностью подтвердил: «Ясно, товарищ генерал!», когда ничего ясного не было.