И вдруг почудилось в стороне, из глубины низины чьё-то тяжкое дыхание. Медведь только на миг приостановился. Словно споткнулся. Прислушался, щурясь от снега и крепче сжимая руку Веданы в своей. Стоило только перестать двигаться, как стало ещё холоднее. Ноги, показалось, так и вмёрзли в снег, лицо онемело под ударами ветра и нескончаемого потока снега, что сыпал и сыпал, оседая на едва тёплой коже и ресницах На мелких прядках волос, что выбились из-под платка. Ведана крупно задрожала — и Медведь тут же пошёл дальше, ничего не объясняя, едва не волоча её по снегу, потому как снова заставить шевелиться застывшее тело становилось всё сложнее.
— Потерпи, Ведана, — то и дело повторял он.
Уговаривал и пытался подбодрить. А напряжённое дыхание как будто слышалось снова и снова, каждый раз заставляя старосту сильнее стискивать пальцы. Но больше он шаг не сбавлял — и горб, по которому шла тропинка, скоро начал помалу спадать, выравниваться. Следы, что оставили здесь путники утром, почти совсем пропали под слоем свежего снега, но они Медведю и не были нужны. Он шёл и шёл, только едва пригибая голову под ветром и отряхивая то и дело шапку. Как тропка совсем выровнялась, скоро показалась впереди и Беглица, почти неразличимая среди сплошной серой мути, что рябью носилась над землёй, мешая и голову толком поднять, не то что присмотреться внимательней.
— Ко мне пойдём. Ближе, — снова коротко бросил Медведь, не оборачиваясь.
К Ведане с этой стороны веси и впрямь было идти дольше. Потому она молча подчинилась его слову, надеясь только , что дома у него не окажется каких девиц или женщин, что приучены уж порой помогать бессемейному старосте по хозяйству. А почему-то меньше всего хотелось видеть Крижану. На улице было совсем пустынно: все попрятались от непогоды по домам. Закрутили стрибожьи внуки колючую позёмку над тропинкой, которую уже хорошенько засыпало. Всё сливалось друг с другом, и от того казалось, что даже избу старосты тут не вдруг отыщешь: пройдёшь мимо и не заметишь.
Но вот Медведь свернул во двор, а там несколько саженей на едва передвигающихся, заледенелых ногах — и сени укрыли от злой непогоды, что расходилась всё громче, всё быстрее метясь между домов. Так к ночи, глядишь, обратится и вовсе ненасытным бураном, что поглотит все тропинки во дворах, похоронит низенькие кустики под необъятными сугробами.
В сенях дышать стало гораздо легче, из глаз тут же полились слёзы, смешиваясь с потоками растаявшего снега, что так и катились за шиворот. В большой хоромине избы никого не оказалось. Как Ведана ни озиралась, пока спускалась по всходу — никого не заметила.
— Руслав у Ждана, — словно почуяв её растерянность, пояснил Медведь. — Я не знал, когда мы вернёмся. А кого-то в дом звать не хотел.
Теперь он отпустил руку Веданы — и она размяла, сжимая и разжимая, онемевшую в его хватке ладонь и пальцы. Зато от неё до самого локтя отчего-то вдруг хлынуло чуть жгучее тепло. Медведь скинул кожух быстро, а после уверенно начал стаскивать тяжёлую одёжу и с Веданы. Она легонько оттолкнула заботливые, но слегка суетливые руки и сняла его сама.
Хозяин проворно развёл огонь в печи и скрылся ненадолго в другой хороминке, вход куда закрывала большая тканая занавеска. Ведана бессильно опустилась на лавку, подбирая под себя ноги. Но тут Медведь появился снова с большим шерстяным покрывалом в руках. Развернул его одним взмахом и опустил на плечи её. Сам сел рядом и, как будто так и надо, сунул руки Ведане под подол, схватил лодыжки и быстро уложил её озябшие ступни себе на колени.
— Ну, ты, волхва, мерзлячка, — проворчал он притворно. — Сейчас тепло станет. У меня сбитень в горшке ещё не остыл почти. Согреемся.
А Медведь сам и правда будто нисколько не замёрз. Его рубаха даже намокла от пота по вороту — так разгорячён он был быстрой ходьбой. Да ещё и Ведану ему приходилось за собой тащить. Он легонько потёр пальцами щиколотки — а она только спиной привалилась к стене, почти в тот же миг теряя связь с тем, где находится и что с ней происходит. Ощущение сильных рук, что блуждали по её икрам вверх, всё выше, мягкого тепла, что уверенно ползло по хоромине, поднимаясь к своду крыши и становясь всё гуще — казалось, прекраснее в этом мире уже ничего не может быть. Настолько острым был этот момент — и он жаром, смешанным с лёгким стыдом от уверенных прикосновений старосты растекался до самой макушки.