– Ну-ка, дайте на вас поглядеть, новый внучек, – сказала веселая бабушка, внимательно оглядывая Хендрика в лорнетку, висевшую на длинной серебряной, украшенной драгоценными камнями цепочке у нее на груди. Хендрик покраснел, не зная куда деваться. Осмотр продолжался долго. Впрочем, кажется, старухе он понравился. Когда генеральша опустила, наконец, лорнет, она засмеялась серебристым, звонким смехом.
– Совсем неплохо, – констатировала она, подбоченясь и весело кивая Хендрику. На ее белом напудренном лице яркие и подвижные глаза говорили еще красноречивей, умней, сильней и убедительней уст.
Такой удивительной старой дамы Хендрик не встречал за всю жизнь. Генеральша невероятно ему понравилась. У нее была внешность аристократки XVIII века: высокомерное, умное, веселое и строгое лицо обрамляла седая прическа, покрывавшая уши твердыми валиками. Казалось, на затылке у нее коса. Ее отсутствие было странно и даже разочаровывало. В жемчужно-сером летнем костюме с кружевным рюшем у шеи и на манжетах она выглядела по-военному стройно. Широкое колье прекрасной старинной работы из матового серебра и голубых камней, в цвет камням на бряцающей цепочке лорнета, от рюша до самого подбородка скрывало шею и походило на высокий воротник мундира.
Она всегда царила – к иному она не привыкла. В конце XIX века она считалась одной из красивейших женщин немецкого света. Даже в первые два десятилетия XX века много говорили о ее красоте, и все великие художники эпохи писали ее портреты. В ее салоне принцы и генералы встречались с поэтами, композиторами и художниками. Много лет подряд в Мюнхене и Берлине об уме и оригинальности генеральши говорилось почти столько же, сколько и о ее красоте. Так как ее муж – он умер несколько лет тому назад – пользовался благосклонностью в самых высоких кругах и, между прочим, был к тому же богат, ей прощали взгляды, убеждения и манеры, которые навлекли бы на любую другую обвинения в эксцентризме и даже в непристойности. Самому кайзеру бросилась в глаза ее красота. Поэтому она уже в 1900-м смогла выступить за женское равноправие. Она знала наизусть «Заратустру» и часто декламировала из него отрывки, к неприятному удивлению аристократических гостей, почитавших это произведение социалистическим. Она знавала Франца Листа и Рихарда Вагнера. Она переписывалась с Генриком Ибсеном и Бьёрнстьерне Бьёрнсоном. По-видимому, она была против смертной казни. Ей прощали ее образ мыслей, в котором дерзновенная небрежность причудливо сочеталась с гордым достоинством.
Генеральша произвела на Хендрика впечатление значительно более сильное, чем тайный советник. Только теперь он по-настоящему понял, в какое блестящее общество вступил. Его добрая мать Белла была, очевидно, права – только не следовало ей так бестактно напирать на это: перед лицом такого родства у обывателей города Кельна пройдет охота к гнусным сплетням о якобы опустившемся семействе Хефгенов. И Барбара еще поднялась в его глазах, когда он увидел, какие близкие отношения между ней и ее сиятельной бабкой. Барбара все каникулы и к тому же почти каждое воскресенье проводила в имении генеральши – Хендрик вспомнил, что он слыхал об этом и раньше. Несравненная старая дама читала своей внучке Диккенса и Толстого – страстью старухи было читать вслух, и читала она очень выразительно, – кроме того, они вместе катались верхом по имению, которое Хендрику представилось очень аристократическим – вроде английского парка – и к тому же романтичным – лес, пронизанный серебристыми речками, холмы, долины, ущелья и прелестные виды. И вновь, когда Хефген думал о прекрасном детстве Барбары, к восторгу примешивалось чувство зависти. Беззаботная юность, утонченная культура и почти абсолютная свобода… Быт отцовской виллы; праздничный отдых в имении царственной дамы, благодаря регулярности тоже ставший почти бытом. Мог ли Хендрик подавить чувство горечи при сравнении ее детства со своим?
Ибо в Кельне, у отца Кёбеса, теперь прикованного к постели из-за сломанной ноги, не было ни парка, ни зал, устланных коврами, ни библиотеки, ни картин; напротив, там были затхлые комнатушки, в которых Белла и Йози развивали бурную деятельность, когда приходили гости, но кисли и ходили распустехами, когда оставались одни. Отец Кёбес не вылезал из долгов и жаловался на людскую низость, когда на него нажимали кредиторы. Но еще мучительней его хандры были приступы благодушия на праздники, а то и вовсе без повода. Тогда готовилась жженка, и папа Кёбес требовал от своих, чтобы они пели с ним канон. Молодой Хендрик, правда, отказывался. Бледный и мрачный, сидел он в своем углу, и единственной мыслью его всегда было: «Мне нужно вырваться из этой среды, надо оставить все это далеко-далеко позади».