Воспоминания о Квирине закончились вместе с Калистарием. Нахождение в его обществе беспокоит меня, словно часть Калистария выросла передо мной. Квирин тоже изменился за время его путешествия к этой точке, этой встрече. Время в варпе течет по своим законам, и Квирин прожил там несколько веков, если я правильно определил его возраст по глазам. Его броня, священная реликвия возрастом более десяти тысяч лет, выдержала испытание, сила и мощь её не снизились. Но блеск в его глазах стал тусклым свечением кремня. Вера Квирина всегда была тверда, как сталь, но фанатизм, который я вижу сейчас, на мой взгляд, хрупок.
Так я сказал себе, и я в это верю. Души моих братьев не могут укрыться от меня, и у меня нет причин не доверять собственным суждениям. Кроме этого, у меня достаточно причин опросить Квирина.
Мы снова на борту «Багрового призыва». Мы собрались в каюте капитана: Квирин, я сам, Кастигон и Альбинус. Ни реклюзиарх, ни я не служили с четвертой ротой на Армагеддоне. Альбинус, однако, знал обоих примерно столько же, сколько они знали друг друга.
Каюта Кастигона небольшая, но в ней достаточно места для маленьких встреч, подобных этой. В центре помещения стоит бронзовый стол. На его поверхности, украшенной изящным изображением перекрещенных мечей на фоне величественных крыльев, лежит одинокий инфо-планшет и установлен гололитический проектор. Ещё есть огромный смотровой экран оккулуса, через который мы вчетвером наблюдаем за последними мгновеньями существования «Мучительной веры». Я впечатлён подвигом Квирина. Потрепанный варпом фрегат существовал только благодаря одной единственной вещи — силе веры реклюзиарха. Такое достижение достойно преклонения, хотя я не могу назвать это большим сюрпризом. Квирин был легендой ещё до Армагеддона, легендой незапятнанной проклятием нашего ордена. Его исчезновение было тяжёлой утратой.
Лишённая святой воли, удерживавшей её от распада на куски, «Мучительная вера» скользит к своему финалу. Мы не теряем её в пылу космического сражения. Она не испаряется во вспышке плазменного пламени.
Она просто исчезает у нас на глазах. Её связи с реальностью распадаются. Она теряет чёткость, словно мы смотрим на неё сквозь слезы. Её присутствие тает, становясь сначала ярким сном, затем полузабытым воспоминанием. В конце остается лишь слабая идея самого существования корабля. И вот он исчез.
Я чувствую взгляд Квирина, упершийся мне в затылок. Я поворачиваюсь к нему лицом. Лицо его сурово, и на нём отражается осуждение. «Смерть пошла тебе на пользу, Калистарий», — говорит он.
— Я — не Калистарий, — твёрдо заявляю я. Лучше бы он запомнил это прямо сейчас. Лучше бы он принял это сейчас. И для друзей и для врагов одинаково не мудро заблуждаться на мой счёт.
— Ну, тогда Мефистон, — я слышу, что моё имя странно звучит из его уст. — Смерть Калистария пошла тебе на пользу.
— Это так.
— Что же ты такое?
Вопрос откровенно враждебный. Я растягиваю повисшую паузу до неприличия перед ответом. «Я — Мефистон, старший библиарий Кровавых Ангелов», — я говорю спокойно и рассудительно холодно. Больше говорить ничего не нужно. Я вновь умолкаю. Тёмными закоулками своего сердца я понимаю, что Квирин прав, стараясь узнать, что конкретно я теперь на самом деле. Но я не позволю другим спрашивать и беспокоить меня, по крайней мере, до тех пор, пока не буду знать ответы сам.
— Брат-реклюзиарх, — встревает Альбинус, — ты не видел деяний старшего библиария Мефистона, свершенных им, во время твоего отсутствия. Они говорят сами за себя.
— Как и его существование, — заявление Квирина не содержит даже намека на что-то хорошее.
Альбинус игнорирует иронию: «Совершенно верно. Мефистон вернулся к нам из «чёрной ярости». Разве это не причина для надежды? Во имя Императора, у нас её не так и много. Или ты собираешься дать Асторату снести ему голову в качестве упреждающей меры?»
При упоминании имени Астората, кожа на моем загривке напрягается. Спаситель Заблудших говорил со мной. Он никогда ни словом, ни делом не давал понять, что я должен быть ликвидирован. Скорее, это я — или осторожная, осмотрительная часть меня — на самом деле тот, кто предается размышлениям о возможной необходимости моего уничтожения.
— Надежда должна быть реальной, — продолжает Квирин, — не иллюзорной. По его собственному признанию Мефистон не вернулся из «чёрной ярости». А заменил собой лексикания Калистария.
— Это софистика, — протестует сангвинарный жрец.
— Неужели? — возражает Квирин.
Неужели? Я задаю этот вопрос себе, но молчу. Молчит и Кастигон. Его явно устраивает, что спор протекает без его вмешательства.
— Именно так, — отвечает Альбинус. — Да, имело место преображение. И что с того? Победы, которые он одержал во имя ордена и Императора — вот, что действительно имеет значение.
— Ты веришь в это? — спрашивает меня Квирин.
Альбинус вновь встревает: «Он, к тому же, не единственный, кто смог одолеть «чёрную ярость».
Квирин небрежно отмахивается рукой: «Я бы не считал капеллана Лемартеса таким уж ярким маяком надежды, каким вы пытаетесь его представить. Он не одолел «чёрную ярость». Он может, во всяком случае, пока, управлять ею на поле боя. А когда он не сражается, то лежит в стазисе». Пристальный взгляд на меня: «Не участвуя в формировании судьбы ордена».
— Я думал не только о Лемартесе, — отвечает Альбинус. — Есть и другой.
— Я отнесусь к нему с не меньшим предубеждением. Два выродка неприемлемы также как и один. Это даже ещё хуже.
Уголки моих губ дернулись: «Считаешь меня мерзостью?»
— Мои слова можно понять как-то иначе?
— Твои слова однозначны. Но, может быть, ты сочтешь должным объясниться?
— «Чёрная ярость» определяет нашу суть, — Квирин говорит пылко и с сожалением в голосе. Нет ничего легкомысленного в его осуждении меня, также как нет и чего-то мелкого и банального вроде личной враждебности. Он не испытывает ненависти к Мефистону за то, что он занял место его друга Калистария. Он оплакивает потерю одного, но не принимает другого, теперь я пришёл к пониманию, проистекающему из глубоких религиозных убеждений. «Это основополагающий факт нашего существования в качестве Кровавых Ангелов, — продолжает Квирин. — Наша борьба с ней постоянна, как биение наших сердец. Если наши сердца перестанут биться, чем мы станем? Мертвецами. Если мы преодолеем «чёрную ярость», чем мы станем? Будем ли мы всё ещё Кровавыми Ангелами? Сможем ли мы? Ты вернулся из царства, откуда возврата нет. И что стоит передо мной? Смерть».
Ошибается ли он в том, что видит? Нет. Вся ли это правда? Нет.
Может ли вся правда быть ещё хуже?
— Смерть, — повторяю я. Я произношу слово так, как будто оно принадлежит мне. Оно моё.
Квирин похоже не заметил моего замечания. «Над тобой висит тень могилы, Мефистон, — говорит он. — Мы воины, взращённые, обученные и натренированные, чтобы нести разрушение врагам Императора. Но, совершенно точно, что это разрушение служит ещё чему-то. Оно не конечно само по себе».
— Ты веришь, что именно поэтому я продолжаю жить? Чтобы нести необдуманное разрушение?
— Я не знаю что ты такое, старший библиарий. Но совершенно точно знаю, чем ты не являешься.
Губы мои подрагивают вновь, но я не отвечаю. Квирин будет верить в то, во что считает правильным. Нет смысла спорить с ним. Но что меня беспокоит больше так это то, что я не могу выкинуть его сомнения даже из собственной головы. Я изменился с нашей последней встречи. Точнее, начал существовать. Пребывание в варпе также оставило свой след на Квирине, но его трансформация куда как менее радикальна. Калистарий всё ещё знал бы этого Кровавого Ангела. Его воспоминания принадлежат только ему. Он — продукт продолжающихся опытов.
Кастигон прочищает глотку. «Это, конечно, важные дебаты, братья», — объявляет он. Впервые я чувствую, как сглатываю презрение, слушая капитана Четвертой роты. Я знаю, что он во многом согласен с Квирином, но он выбирает путь политика, избегая высказывать свое мнение: «Но у нас есть более неотложный вопрос касательно наших ближайших действий. Старший библиарий, вы сказали, что есть нечто очень важное на Паллевоне. Реклюзиарх, ваше возвращение, похоже, подтверждает этот факт. Я буду ценить ваши советы». Он не упоминает Альбинуса. Я полагаю, что Кастигон считает его некого рода миротворцем. Если капитан и политик, то я бы назвал его осторожным.