Аида Плаховна сообщила это как нечто вполне заурядное. Ну было, чего ж теперь? Припоминала подробности и качала головой. Ирка смотрела на нее, как раненый, лишенный способности сопротивляться олень смотрит на охотника, неторопливо достающего нож.
– Так вот, родная, штука какая. Родители твои, как пчелки, сразу отлетели! А тебя моя коса не взяла! Два раза я тебя била и оба раза не взяла! – в голосе Плаховны прозвучало суеверное удивление.
Ирка молчала. Слушала.
– Вовек такого не было, – продолжала изумляться Мамзелькина. – Обычно и касаться не нужно. Так, снял чехольчик, провел перед глазами и закатилось солнышко. Какой бы ни был гигант. Один лишь раз увидеть мою косу надо. А если чикнуть, так и царапины довольно. А ты-то, ребенок малый, и глазками на нее смотрела и ударила я тебя дважды... Нет, думаю, неспроста это. Не моя ты. Запомнила я тебя до поры до времени и исчезла. Все эти годы, признаться, нет-нет, а тебя навещу. Посмотрю на спящую, полюбуюсь, одеяло поправлю, чтобы с окошка холодом не тянуло.
Мамзелькина, видно, ожидала, что Ирка будет восхищаться ее нравственными качествами. Голос ее звучал немного обиженно. Ирка вспомнила удивленные лица хирургов, которые даже много лет спустя не понимали, как она вообще могла выжить.
– Так мои шрамы на спине от косы? – спросила она.
Мамзелькина кивнула и несильно стукнула своим сельскохозяйственным орудием по доскам пола. Под брезентом звякнуло. Это был тихий и отвратительный звук. По лицу лежащего на полу Багрова прошла судорога.
– Да, голубка моя, от нее. Вот такая вот у меня вина перед тобой. Ты уж прости старушку! – сказала Мамзелькина очень просто, будто вина ее была только в том, что она без спросу взяла со стола пятачок.
Ирка молча отвернулась. Простить она не могла. Но и ненавидела почему-то не так сильно, как сама того ожидала. Все стало ей вдруг безразлично. Она понимала, что апатия – следствие шока. Потом она не раз и не два еще вспомнит об этом.
– Уходите! – сказала она. Мамзелькина чуть склонила голову набок.
– Так не прощаешь, значит? – поинтересовалась она без обиды и удивления. – Ну да дело твое. Я ить на колени вставать не буду. На мне за века-то эти столько вины налипло, что лишь на коленях и ползать. Я ить, зорька моя светлая, много раз думала, почему коса моя тебя не взяла. Только уж когда валькирией ты стала, вроде как забрезжило что-то. Правда, не до конца.
– Замолчите!
Аида Плаховна укоризненно поджала губы.
– Скажу – так и замолчу. Я ить не так часто и рот открываю. Труд у меня молчаливый. Я вот что смекнуть не могу: почему коса тебя не взяла, если защиты на тебе тогда никакой не было? Ни шлема, ни копья, ни магии врожденной, как у кого иного. Знать, отмечена ты была с младенчества. Отмаливали тебя там-то.
Говоря так, Мамзелькина зорко наблюдала за лицом Ирки, точно пыталась получить подсказку и понять, знает ли сама Ирка ответ: в чем ее сила. Ирка слушала ее отрешенно. Утолять любопытство Мамзелькиной у нее не было ни малейшего желания. Да и что она могла бы сказать: мол, свет предвидел, что я стану валькирией, и защитил меня? Плаховна была не дура. До такой версии она допиликала бы и сама.
Видно, поняв, что ответа нет и у самой Ирки, Мамзелькина притушила взгляд.
– Ну, на нет и суда нет. Ты, голубка моя, послушай, что я тебе скажу и хорошенько запомни. Не послушаешь меня – пожалеешь!
– Зачем?
– А затем, что окажу я тебе услугу. Оно, может, и должок-то мой если не сравняется, так чуть меньше станет.
– Какую услугу? – вяло спросила Ирка.
Ей ничего не хотелось. Она смотрела на жука, который полз по деревянному полу к ее ноге. Не дополз немного и нырнул под доски. Под полом вагончика было сыро. Мох, подгнивающее дерево. Самое место для жуков.
– Мне, родная моя, будущее открыто. Не то чтобы совсем, да только порой у меня словно окошко туда открывается. Веришь? – сказала Мамзелькина.
Ирка пожала плечами.
– Допустим, верю. Что из того?
– Возьми банку какую захочешь, налей воды до половины, и пусть у тебя вода все время в комнате стоит, – продолжала Мамзелькина. – Придут к тебе скоро. Говорить с тобой будут, пугать тебя будут. Ты нет-нет, а на воду посмотри. Если зарябила вода – значит, солгали тебе. Если не зарябила – значит, правду сказали. Запомнила?
Ирка на мгновение закрыла глаза.
– А еще предложение тебе сделают, голубка. Какое именно – не знаю. Ты от предложения не отказывайся и совесть свою подальше заткни, если бунтовать будет. Там уж сама сообразишь, что к чему. Да только требуй, чтобы тебе дали перчатку с левой руки. С правой не бери... И клятв, смотри, никаких не давай! Говори, мол, подумаю, а там как карта ляжет.
– А что за предложение? И кто придет? – спросила Ирка.
Мамзелькина встала с лавки, опираясь на косу. Маленькая, согнутая, пугающе бодрая.
– Того я и сама не знаю. За что купила – за то и продаю. Прощай, голубка!.. О, некромаг наш прочухался! С добрым утречком, молодой и суровый! Ты на меня, старушку, зла-то не держи.
Ирка оглянулась на Багрова и увидела, что тот, действительно, открыл глаза и недоумевающе моргает, пытаясь понять, где он и что с ним. Когда Ирка вновь повернулась к Аиде Плаховне, той уже не было. Лишь похоронный звон ее косы висел в воздухе.
«Будь патриотом! Убей персидского кота! Купи сибирского!»
Социальная реклама мрака
Пока Меф и Дафна собирались на Лысую Гору, Улита сидела и злобно грызла ногти. Она была не в духе.
– Все равно, Буслаев, никуда ты от мрака не денешься! Отдашь ему свой эйдос как миленький. А не отдашь, так в свой же дарх его засунешь. Тут без вариантов, – внезапно заявила она Мефу.
– Почему?
Вместо ногтя Улита укусила себя за палец. Ойкнула, посмотрела на ранку и слизнула капельку крови.
Хорошая кровь. Железа много. Гемоглобин высокий, – оценила она со знанием дела.
– Так, почему?
– Есть закон один. Один из основных законов мрака.
– Какой, первый? – спросил Меф.