– Ты собираешься пни таскать или как? – окончательно успокоившись, спросил у него Мефодий минут через пять. Он вспомнил, что с Борей требуется по возможности говорить мягко, чтобы он не умер от ужаса.
Грелкин задумчиво посмотрел на свой живот и отряхнул с него крошки.
– Мне нельзя ничего поднимать. У меня грыжа выпадала в прошлом году, – сообщил он уныло.
– А почему ты завучу не сказал?
– А она не спрашивала.
Мефодий зажмурился, досчитал мысленно до десяти, чтобы не порвать Борю на десять маленьких идиотов, и стал переносить пни в одиночку. Пни были тяжеленные, и на лестницу их приходилось закатывать, беря каждую ступеньку приступом. Уже с первым пнём он намучился так, что, закатив-таки его в актовый зал, вниз добрёл едва живой.
Когда он вновь ввалился в подвал, Боря Грелкин заканчивал задумчиво облизывать пальцы.
– Знаешь, он какой-то странноватый на вкус! Но вообще, глобально выражаясь, дрянь! – произнёс Грелкин фразу просто феноменальной для него длины.
– Кто «он»?
– Да чернослив!
– Какой чернослив? – не понял Мефодий.
– Там, в рюкзаке у тебя лежал. Твой рюкзак грохнулся с пня, я стал собирать твои учебники, а там – бац! – черносливила. Я её и слопал. Ты как, не против?
Мефодий медленно соображал. Чернослив какой-то! Он уже наклонился, чтобы взять следующий пень, как вдруг так и застыл в дурацкой позе. Плод с харизматического дерева, который был в шкатулке! Утром перед школой он спрятал шкатулку с камнем в ящик со старыми тетрадями, а плод зачем-то сунул в рюкзак. И вот теперь он надёжно покоится в животе у Бори Грелкина. Мефодий пристально уставился на одноклассника. Никаких особых перемен с Борей Грелкиным не произошло. Внешне это был всё тот же забавный пингвин, но уже слегка более разговорчивый и улыбчивый. Вероятно, основные магические изменения были ещё впереди.
Мефодию захотелось огреть Борю Грелкина, но это было так же невозможно, как пинать щенка чау-чау. Боря так и излучал добродушие. Мефодий плюнул и выкатил из подвала очередной пень…
Боря Грелкин погладил себя рукой по животику и произнёс несколько трескучих фраз, вдохновляющих на труд. Его обычная слежавшаяся грязно-белая аура быстро сгущалась и насыщалась цветом, невольно притягивая и заряжая тех, чьи энергетические контуры были слабее. Но Мефодию это было по барабану. Энергетические контуры у него были сильные, а в его ближайших планах маячили ещё одиннадцать пней.
Глава 3
ДОМ С ВИДОМ НА МРАК
День и вечер прошли бездарно, что было, впрочем, вполне в духе их семейства. Эдя Хаврон торчал дома и, пыхтя, поднимал на бицепс штангу, в паузах не забывая называть Мефодия дохляком и доходягой. От здоровенного потного тела Эди Хаврона пахло конюшней.
– Я в твои годы… кххх… не в пример тем, которые… дурак, короче, ты! – подытожил он, опуская штангу так решительно, что затрещали спортивные штаны.
Его сестрица Зозо Буслаева заперлась в ванной, включила воду и разговаривала по телефону. Изредка Мефодий слышал, как мать громко и вызывающе хохочет, заглушая даже воду. Этот хохот означал только одно: Зозо состряпывала себе свидание с очередным недопонятым женщинами экземпляром. Мефодий уже сейчас, заранее, готов был поклясться, что это какой-нибудь пересыпанный нафталином болван. Он определял это по напряжённому хохоту Зозо, который раздавался вдвое чаще, чем обычно. Чутьё подсказывало Мефодию, что собеседник надоел матери до чёртиков и она мысленно уже записала его в неликвиды.
Мефодий привычно терпел и хохот, и комментарии Эди. Его терпение истощилось лишь тогда, когда Хаврон брякнул:
– Слушай, я понимаю, что ты делаешь уроки! Но не мог бы ты писать помельче, чтобы чернила из ручки измазюкивались не так быстро?
– Хорошо! – послушно сказал Мефодий и тридцать раз мелко написал на последней странице тетради: «Эдя – жирный бегемот, отстой в квадрате!»– Вот так? – спросил он, показывая тетрадь.
– Умница! В самый раз! – одобрил Эдя. Мефодий понял, что он ничего не прочитал и вообще отвлёкся уже от своих экономических грёз.
«Ха-ха-ха! Вы такой милый! Мне кажется, я знаю вас сто лет! Нет, двести лет! Ха-ха! Конечно, я не имею в виду, что вы такой старый! Для мужчины главное душа… Что вы сказали, простите, главное? Ах, какой вы комик! Просто Петросян Хазанович Задорнов!» – заливалась Зозо из ванной и страдальчески хохотала.
Мефодий провёл длинную жирную черту и сунул тетрадь в ящик. Эта бредовая парочка ему осточертела. Он ощущал, что готов распахнуть окно и прямо с подоконника шагнуть на тучку. В этот момент он понял, что обязательно начертит сегодня на ковре ту самую руну со дна шкатулки. Будь что будет, но оставаться здесь дольше он уже просто не может.
Мефодий вспомнил о трёх лопатах праха, которые останутся от него, если он неправильно начертит руну, но даже это показалось вдруг неважным. Или он станет магом и удерёт отсюда, или пусть его собирают с ковра.
Настоящие швейцарские часы китайского производства немузыкально и жалко пискнули, изображая полночь. Мефодий, привстав на локтях, терпеливо дождался, пока они закончат терзать батарейку. Эдуард Хаврон не так давно пополоскался в душе и куда-то убежал. Не исключено, что даже и на работу. До утра он точно не появится. Зозо Буслаева металась на узком диванчике. Даже во сне у неё был несчастный вид. Утром ей предстояло встать ни свет ни заря и бежать пять километров, дразня вышедших на прогулку пёсиков и перепрыгивая через лужи.
С новым поклонником, очеркистом Басевичем из газеты «Вчерашняя правда», она познакомилась на выставке автомобильных покрышек, где творческая личность задумчиво ковыряла ногтем шину «Матадор», смутно надеясь наскрести тему для новой статьи. Кроме работы, Басевич оказался помешанным на здоровье. Ел он только свеклу, варёный лук, капусту и проросшее пшено. Иногда пару огурцов и персик. И больше ничего.